Дети большого дома
Шрифт:
Пусть бы прислали сюда на фронт газетных болтунов — тогда бы мы поглядели, как они будут бить в кимвалы! Одним словом, мы попали в ад. Сейчас идем в атаку. Если волей провидения останусь жив, закончу письмо…».
— Следовало бы послать это письмо в Совинформбюро! — воскликнула Анник, протягивая руку за карточкой жены Генриха Бейера.
— Но до того, как отослать, нужно перевести его и прочесть всем бойцам! Как там сказано, повтори-ка: «Русский солдат не боится нас. И это есть самое страшное, что он нас не боится». Это он о тебе писал,
Аршакян переводил взор с одного лица на другое. Задумавшись, он умолк на минуту и продолжал, понизив голос:
— И о капитане Юрченко!..
Была полночь, когда все легли спать на полу землянки, застланном ветками. Анник лежала между Аршакяном и Каро. С того дня, как девушку назначили санинструктором этого батальона, она впервые встретилась с Каро. Ей хотелось о многом поговорить с ним…
Анник чувствовала дыхание любимого человека. Он был близок, так близок… и так далек!
Лежа на спине, Тигран курил. За колченогим столом сидел Малышев, склонив голову на телефонный аппарат. Нельзя было понять, спит он или нет.
Тиграну хотелось заснуть хотя бы ненадолго, хоть на час, но дневные впечатления и мысли о предстоящих действиях вытесняли сон. Издали доносился какой-то звук, напоминающий стон. Временами казалось, что кто-то воет или скулит, точно прибитый щенок. Это неистовствовал над погребом ветер.
«Жестокая вещь война… — думал Тигран. — Жестоки ее законы! И как просто сказал Каро о том умирающем на морозе гитлеровце: „А кто его просил сюда?!“».
И по какой-то неуловимой ассоциации в его памяти возникли слова, некогда сказанные Грибоедовым: «Кто первый начинает войну, тот никогда не может сказать — чем она кончится»…
Сон упорно не приходил. Тигран задумался о мире, который должен был наступить именно в результате осуществления жестокого закона войны. Да, он должен был наступить. И на этих полях, на которых гремит сейчас артиллерия, будет работать трактор, будет жать и молотить комбайн. И эти руины, что когда-то были селом, возродятся из пепла, оживут, залитые щедрым электрическим светом, а в центре села будет возвышаться памятник капитану Борису Юрченко…
«Мир, мы завоюем тебя! И никогда, никогда уже не расстанемся с тобой, будем защищать тебя от всяческих испытаний!..»
Удалось ли в конце концов Тиграну уснуть или же он так и провел все это время не то в полусне, не то бодрствуя? Он вскочил с места — громкий голос Малышева, говорившего по телефону, разогнал дремоту. Чувствовалось, что уже рассвело. В погребе царила тревога. Вскочил с места и Каро. Анник поспешно надевала свой полушубок.
— Что случилось? — спросил Тигран.
— Какие-то женщины от неприятельских позиций гонят в нашу сторону стадо коров, — хмуро объяснил старший лейтенант.
— Стадо коров? Какое стадо? — удивился Аршакян.
Он выбежал из погреба. Было уже совсем светло. По ходам сообщений он поспешил в первую роту.
Женщины, одетые в длинные юбки, с лицами, прикрытыми
Еще пятьдесят метров — и стадо приблизится к минированному краю нашей обороны. Идущие сзади женщины и дети подстегивали прутьями отстающих коров.
— Огонь!.. Открыть огонь по стаду! — раздался приказ, одного из взводных командиров.
Послышались одиночные выстрелы.
Положив палец на курок автомата, Арсен Тоноян словно чего-то ждал.
— Не могу… не могу я стрелять! — послышался голос Миколы Бурденко.
Арсену показалось, что этот крик вырвался из его души. Он увидел, как у идущей впереди породистой коровы с белой отметиной на лбу подкосились ноги. Она рухнула грудью на снег, хрипло замычала, затем перевалилась на бок, вытянув морду.
Арсен отвернулся, чтобы не видеть этой картины.
— Огонь!.. Залпом! — повторяли командиры, и все-таки залпов не было, слышались только одиночные выстрелы.
Сильные пальцы Тонояна и Бурденко словно обмякли. Не стрелял также залегший рядом пулеметчик. После того, как был отдан первый приказ открыть огонь, казалось, прошло много времени. При первых выстрелах стадо остановилось, раненые животные громко мычали, разрывая ногами снег. Лес тысячеголосым эхом откликался на это мычание, выражавшее ужас и боль.
И вдруг пронзительный мальчишеский голос прорезал нестройный шум:
— Стреляйте, товарищи бойцы! Это не наши, это переодетые фашисты… гонят на мины!
Тоноян вздрогнул, он ясно услышал эти слова. Ошеломленный, он еще растерянно оглядывался, когда сверху кто-то спрыгнул в окоп.
— Чего окаменели? Стреляйте!.. Огонь! — крикнул Аршакян и, вырвав ручной пулемет у бойца, сам начал посылать очередь за очередью в сторону стада.
Начали стрелять также Бурденко и Тоноян, а за ними весь батальон.
Арсен стрелял не останавливаясь, расстреливая диск за диском. Сквозь грохот минных разрывов, треск пулеметных очередей и отрывистых винтовочных залпов прорывалось утробное мычание животных. Тонояну никогда не приходилось слышать, чтоб так отчаянно ревели коровы…
Показались фигуры ползущих вперед гитлеровцев, переодетых в женские платья; прячась за тушами убитых животных, они стреляли по нашим окопам.
Вражеская атака захлебнулась. Пулеметы умолкли. Не смолкала лишь артиллерийская дуэль. На обледенелом поле между нашими и вражескими позициями остались лежать рядом с тушами убитых животных и переодетые фашисты.