Дети черного озера
Шрифт:
Лис отпускает Охотника, сильным толчком сбрасывает его с низкой скамьи, и тот шлепается с нее, как ком. Лис изо всей силы пинает тростник на полу, затем ножку скамьи. Когда же его наконец одолеет жажда и он выпьет мед? Давай же, пей, пока не перевернул стол вместе с кубком!
Лис, тяжело дыша, опрокидывает вторую и третью скамью, затем внезапно застывает, будто зачарованный нездешним призывом. В молчании обходит очаг — раз, другой, третий. Затем словно пробуждается от раздумий.
— Дальше тянуть не будем, — объявляет он. — Время настало.
Я вцепляюсь в скамью.
Он продолжает, объясняя, что Британию захватили четыре
— Камулодун! — брызжет слюной Лис. — Это распутная колония ветеранов — злейших псов!
Ближайший римский легион, говорит он, — тот, что на северо-востоке опустошает наши земли, — сможет добраться до города только за восемь дней.
Под разглагольствования Лиса отец все ближе подвигается к нам с матерью, съежившимся на скамейке.
Лис меряет шагами хижину, стискивая кулаки. Голова у него трясется от ярости, когда он выкладывает нам, что восточные племена издавна ненавидели ветеранов, которые грабили их хозяйства и плевали в них на улице. И что могущественную женщину по имени Боудикка [13] , возглавившую одно из восточных племен, подвергли публичному бичеванию, а двух ее дочерей-девственниц — поруганию; мужчин семьи Боудикки заковали и увезли на продажу. И еще одно великое оскорбление: было объявлено, что половина земельных владений ее недавно усопшего супруга отошла не к ней, а к дочерям.
13
Жена тигерна (вождя) бриттского племени иценов Прасутага, которая возглавила антиримское восстание 61 года.
— И это при том что вторую половину он завещал Риму! — рычит друид. — При том что он был вождем, одним из первых присягнувших на верность Риму. Ее унижение было последней каплей. Покорный пес набросился на хозяина, и теперь племена объединяются, чтобы последовать за Боудиккой на битву.
Отец тяжело опускается на скамью рядом со мной. За моей спиной он тянется к матушке и обнимает нас обеих.
Восточные племена, говорит Лис, жаждут справедливого отмщения и уже собираются лагерями, готовясь двинуться на Камулодун.
— Мы выходим завтра и примкнем к нашим восточным сородичам.
Боги повернули назад Юлия Цезаря с его полчищами и сотней кораблей, но сначала, насколько я помню, друиды в каждом поселении принесли в жертву человека, калеку: забили камнем, задушили, утопили, обескровили. Я сижу, замерев, и клянусь всем богам: я выброшу в болото все колышки, которые будет выковывать отец; я буду отдавать Матери-Земле такие же щедрые порции, как матушка; я стану чаще преклонять колени. Жду, сжав кулаки, напрягшись всем телом.
— Надо обойти дома, пусть готовятся к походу, — говорит друид.
— Ты утомлен, — возражает матушка. — Тебе нужно отдохнуть. Я принесу медовухи.
— Мы задобрим богов на заре, перед тем как выйти в поход, — говорит он и поворачивается к моему отцу: — Искупим нашу недавнюю слабость кровью.
Я чувствую, как пересохло у меня горло. Мигаю.
— Что ты такое говоришь? — спрашивает матушка тонким, как тростинка, голосом.
И тогда взгляд Лиса, словно листок с ветки, падает на меня:
— Мы вспомним старинные обычаи.
Как долго и старательно я цеплялась за мысль о своем даре, о том, что исключительность мне придает не физический изъян, а умение видеть то, чего не видят другие. «Я избранная», — твердила я про себя и ждала, что передо мной расстелется блестящее будущее. «Ты превзойдешь меня в искусстве врачевания, — говаривала матушка. — У тебя дар». И лицо Вторуши излучало изумление и восторг, потому что я могла предсказать то, что еще не произошло. Но именно Вторуша сказал мне: «Если кто спросит про то предсказание, говори, что все придумала». Дар пророчицы сделал меня врагом друида, который не позволит помешать мятежу, не даст Везуну времени призвать Вождя, а завтра на рассвете устранит оставшееся препятствие на пути к восстанию. Это последний момент моей невинности, последний перед тем, как мне придется смириться с правдой. И никакой благожелательной руки, никакого грядущего торжества на горизонте. Это момент, когда я познаю подлинность моего дара — моего проклятия.
Отец вскакивает:
— Скорее поля покроются всходами в Зябь, чем кто-нибудь ляжет на холодный камень! — Его голос звенит, как острый край отточенного клинка. Раздувая ноздри, он бьет кулаком в ладонь, и я отвожу глаза от человека, которого не знаю; человека, который сейчас так похож на Лиса.
Друид простирает ладони к небесам:
— Разве ты не видишь, Кузнец? Так захотели боги. Они высказали свою волю, и все предопределено.
И он поднимает кубок.
Но тут же морщит нос, кривит губы, отодвигая испорченную медовуху. На пути к двери он замедляет шаг у жертвенного сосуда и опрокидывает содержимое кубка в скопившиеся за день подношения богам, успевшие скиснуть.
Я гляжу на мать: вскочив со скамьи, она бросается на колени, дрожа, прижимая руки к сердцу.
— Прости меня, — шепчет она, склоняясь к моим ногам.
Но за что мне ее прощать? Какой тяжкий проступок заставил ее сказать: «Изъян Хромуши — мое наказание»? Какая мука искажет ее лицо и отягощает душу, мешая принять любовь отца?
Что натворила ты, матушка?
ГЛАВА 31
ХРОМУША
Моя семья входит в Священную рощу, словно пробираясь сквозь густой болотный мрак. Нижние ветви древнего дуба тянутся, как кривые пальцы, болезненными суставами вспухают шары омелы. Листва крон душит — плотная, неумолимая. Жирный черный мох льнет к дубу; гниющие поваленные деревья и валуны обозначают границы священного места. В роще царит мрак.
Мы окружаем каменный алтарь. Я обвожу взглядом сородичей: мой преисполненный ярости отец стоит слева от меня, рядом с ним — дрожащая мать, следом — Плотник и Дубильщик, за ними череда изможденных лиц и, наконец, Лис, непоколебимый, как скала. Отмывший вчерашнюю грязь, в белоснежном одеянии, он нависает над дальним концом алтаря.
В рощу входят Пастухи — я насчитываю шестерых сыновей. Силясь разглядеть овцу, которой, как я уже догадываюсь, нет, я вижу, что и остальные напрягают глаза, чтобы углядеть упирающееся животное. Значит, не только моя семья охвачена страхом. Мать цепляется за руку отца.