Дети-одуванчики и дети-орхидеи

Бойс Томас

Хотя и мальчик в синей рубашке Дамато, и Саймон у Голдинга – классический пример ранимости детей-орхидей, оба портрета передают их замечательную и часто скрытую силу. Это те дети, чья чувствительность и мужественность так нужны в нашем обществе. Они могут быть, как считал семейный консультант Сальвадор Минухин, «идентифицированными пациентами», которых приносят в жертву неблагополучной семье. Другими словами, чувствительность заставляет их эмоционально и психологически впитывать издержки неблагоприятных обстоятельств. Как мы видели на примере Джо и его семьи, идентифицированные пациенты – не обязательно дети – в условиях искаженных семейных отношений становятся метафорической «фигурой Христа», который «умирает» за семью, несет ее ношу страданий и боли, обеспечивая выживание и неизменность печальной, но насильственной дисфункции. Однако ребенок-орхидея может стать источником прозрения, креативной мысли и человеческой добродетели.

Мы с моими коллегами в процессе почти двадцатилетнего изучения обнаружили, что та же самая экстраординарная,

биологически встроенная чувствительность, которая делает орхидей столь восприимчивыми к опасностям и бедствиям жизни, помогает им более полно открываться для жизненных даров и перспектив. В этом кроется интригующий и обнадеживающий секрет: орхидеи – это не просто сломанные одуванчики; они представляют собой другой, более хрупкий тип цветка. Но в хрупкости орхидей заложена огромная сила и спасительная красота.

Орхидеи – и дети, и взрослые, которыми они становятся, – в семье, в школе и в жизни временами выдерживают такие шторма, о которых другие едва ли подозревают. Как и одноименные цветы, они наделены и обременены повышенной чувствительностью к обитаемому живому миру. Подобно орхидеям, у них есть слабости, угрожающие существованию и здоровью, а также скрытые способности к жизни, полной красоты, добродетели и замечательных достижений.

Однако мы не ошибемся, если скажем, что такая чувствительность к внешнему миру может вытеснять или перекрывать опасности, знакомые нам по многолетнему опыту, – те ядовитые воздействия нищеты и усталости, войны и жестокости, расизма и угнетения, токсинов и патогенов. Сила и здоровье как орхидей, так и одуванчиков подвергаются этим и другим мировым угрозам. Детская бедность остается единственным и самым мощным определяющим фактором нездоровья на протяжении всей человеческой жизни. Но иная восприимчивость орхидей, их особая чувствительность, намного превышает чувствительность одуванчиков.

Здесь нет единого фактора (скажем, неравенство воздействия условий окружающей среды или генетические различия), который создает серьезный дисбаланс между орхидеями и одуванчиками в плане болезней, расстройств и жизненных неудач. Наоборот, такое неравенство становится продуктом взаимодействия окружающей среды и генетики – это научная реальность, к которой мы вернемся в начале следующей главы. Хотя и окружение, и гены играют важную роль в появлении детей-орхидей и детей-одуванчиков, теперь мы знаем, что взаимодействие этих факторов на молекулярном и клеточном уровне формирует фундаментальный, решающий аспект биологии таких детей: реактивность по отношению к окружающей среде, в которой они растут и развиваются.

Мой научный интерес к удивительно разным траекториям детского развития и здоровья подстегивался статистикой и другими данными, но мой личный вклад в науку имеет глубокие корни – в поразительном расхождении моего жизненного пути и пути моей сестры Мэри. Две жизни, у которых было столько общего изначально и на ранних этапах, пришли к такому разному завершению. Я был одуванчиком, а она – орхидеей.

Итак, история о двух детях – тесно переплетенные жизни будущего педиатра и его сестры Мэри – вводит читателя в новую науку, описывающую и в некоторой степени объясняющую, как дети из одной семьи могут идти столь разными жизненными дорогами. Хотя деликатная чувствительность Мэри включала в себя оригинальность и возможность успеха, намного превышавшие мои собственные достижения и способности, она была сломлена трагедиями и печалями, которые помешали надеждам расцвести в полную силу. Столкнувшись с реальностью семейных раздоров, разочарований, утраты и смерти, моя сестра споткнулась на каменистой почве, которую ее брат-одуванчик просто не замечал. И так же, как одуванчик не может взять на себя ответственность за свою устойчивость, так и Мэри не несет личной ответственности за разлад, которым закончилась ее печальная жизнь. Воспитанная в другое время или в другой семье, она могла бы стать одаренным проповедником, знаменитым богословом или лидером спасительного духовного движения, затрагивающего тысячи жизней. Она могла бы прожить великолепную жизнь, полную радости и веселья, проявлений великой доброты и идей огромного значения. Если бы с помощью какой-то чудесной защиты она нашла свой путь к этой богатой траектории жизни, никто бы не догадался, что беда так близко прошла с другой стороны.

2

Шум и музыка

Пожилой пилот, ветеран Второй мировой войны, мужественно ведет одномоторный самолет сквозь снежную бурю, а в салоне вопит беременная женщина. На море не бывает праздников. Мне выпало испытание, которое потрясло каждую жилку моего одуванчикового корня и истощило его до последней капли жизненного сока. Шел 1978 год, и я, тридцатидвухлетний новоиспеченный педиатр, не имел ни малейшего представления, как закончится этот день.

Два часа назад, в пять утра, меня вырвал из беспокойного сна звонок из больницы «Кроунпойнт Индиан», расположенной в засушливом забытом уголке на востоке, на территории, принадлежащей индейцам навахо. Я оказался единственным педиатром на сто, а то и больше километров вокруг и отвечал за все серьезные случаи, касающиеся здоровья детей, рожденных и нерожденных. Мы с Джилл жили у подножия поросшего кустарником холма в Нью-Мехико,

в доме для государственных служащих, неподалеку от больницы на тридцать коек. Всего несколько шагов от порога – и я попадал в предродовое и родильное «отделение». Оно состояло из единственной комнаты со столом, оборудованным подставками для ног, и фотографией президента Джимми Картера на стене, начальственно наблюдающего за всеми акушерскими манипуляциями. Мне казалось, что он немного смущен из-за того, что очутился в таком месте.

И вот я оказался перед фактом появления маленьких двухдюймовых ножек преждевременно рождающегося младенца, выходящего, словно нарцисс весной, из лона коренной американки чуть старше двадцати лет. Она никогда не была у врача и уже родила двоих детей. По срокам у нее шла тридцать вторая неделя беременности, но ее живот выглядел намного больше, чем положено на этой стадии. Мы провели исследование с использованием методов визуализации и обнаружили не одного, а двух недоношенных младенцев.

Больница в Кроунпойнте, особенно сорок лет назад, была совсем не тем местом, где хотелось бы принимать роды с высоким риском, да еще недоношенных близнецов, один из которых уже высунул левую ножку и покачивал ею. Так что я схватился за телефон и начал обзванивать относительно близлежащие центры высокоспециализированной медицинской помощи с отделениями для реанимации новорожденных. Я быстро задавал вопросы и переходил к следующим центрам по списку, все более отдаленным. Все больницы с отделениями для недоношенных – в Альбукерке, Гэллапе, Финиксе и Таксоне – были переполнены уже прибывшими новорожденными, требовавшими специального ухода. В конце концов у меня осталась последняя попытка: я дозвонился в детскую больницу при Университете Колорадо и с колоссальным облегчением узнал, что они могут принять моих крохотных, почти рожденных близнецов навахо.

Я разбудил другого молодого врача, самого опытного специалиста по родовспоможению в нашем малочисленном коллективе, и попросил встретить меня в «аэропорту» Кроунпойнта – на полосе высохшей грязи, с которой кое-как соскребли траву и кустарник, насколько с ними мог справиться маленький бульдозер. Коллектив нашего отделения состоял из пяти обученных, но совсем неопытных врачей-ординаторов разных специальностей, которых по уши погрузили в их первую настоящую медицинскую практику. Собранные вместе, мы представляли собой весьма живописное зрелище: неопытные и пугливые новички, этакое товарищество молодых докторов, заброшенных в американский третий мир. Джил, мой сонный, но готовый ко всему товарищ по этому утреннему предприятию, прибыл в «аэропорт», нашел пожилого пилота, которого звали как-то вроде Старины Боба, привыкшего к полетам в пустынной местности, и такой же древний самолет. Мы погрузили молодую мать (назовем ее Сирена, в честь ее поразительной безмятежности во время последующих событий), поставив каталку за креслом пилота. Джил разместился с «рабочей» стороны, я – рядом с Сиреной, вооруженный единственным реанимационным комплектом для новорожденных с маской, мешком Амбу для вентиляции легких и небольшим кислородным баллоном. Мы взлетели в огромное, высокое небо пустыни, уже тронутое яркими красками мексиканского рассвета. Пока жаловаться было не на что.

Самолет поднялся примерно на три километра, и нам показалось, что все идет нормально. Джил контролировал положение детей в родовых путях Сирены, я был готов начать реанимационные мероприятия, если ребенок решит появиться на свет до приземления, а Старина Боб вез нас на север через покрытые снегом Скалистые горы. Периодически он бросал нежные взгляды через плечо: в его самолете подобные сцены разыгрывались нечасто. Но когда мы приблизились к границе штатов Колорадо и Нью-Мексико, на нас обрушилась снежная буря ужасной силы. Небо зловеще потемнело, лобовое стекло затянула снежная мгла, а вид за полупрозрачными иллюминаторами заполнило море гигантских белых гор и безликих равнин. Самолет начал трястись, словно белка в волчьей пасти, подпрыгивая и падая на пятьдесят-сто метров в головокружительной пляске и сопротивляясь власти Старины Боба, который и без того управлял им не очень уверенно, словно находился на грани заболевания паркинсонизмом. Сирена, уже напуганная перспективой рождения своих близнецов в бурном воздухе, прямо на руки желторотых докторов, начала рожать всерьез и тужиться. Джила неожиданно сразила «морская болезнь» чудовищной силы, его рвало, и все это превращало кабину самолета в гигантскую работающую стиральную машину, где перемешивались рвота, околоплодная жидкость и моча. Старина Боб был ошеломлен, но твердо намерен доставить на место свою бытовую технику.

В хрупкости орхидей заложены огромная сила и спасительная красота.

А потом первый близнец, чья ножка стала маленьким розовым предвестником сегодняшнего приключения, полностью явил себя миру и выпал прямо в трясущиеся руки Джила. Джил пережал и перерезал пуповину, прочистил воздухоносные пути младенца при помощи спринцовки и передал мне напряженного и вопящего младенца-навахо. Я завернул маленького индейца в термозащитное покрывало, положил на колени головой от себя и начал давать ему кислород при помощи маски. Он справлялся не так уж плохо для бедного коренного американца, зачатого в отдаленной резервации и развивавшегося в утробе без врачебной помощи. Теперь его запустили в холодный снежный мир над равнинами Нью-Мексико. Мальчик был молодцом; на самом деле меня удивляла его столь явная жизнеспособность – он хотел жить!