Дети полутени
Шрифт:
Они были молоды, Союз еще не развалился, но уже трещал по швам, Дубов только-только начал служить в милиции. Они с Таней приехали в Черноозерск, посмотреть дом, который достался ей от умершей тетки.
Вдвоем они тряслись в душном автобусе из Минска до Полоцка, потом еще битый час пытались узнать, как добраться оттуда до конечного пункта назначения. Дом был кирпичный, низкий, пришибленный к земле, но длинный и узкий, как барак. Внутри была прихожая, кухня и огромная главная комната с полом из потертых крашеных досок. Там пахло сажей и затхлостью, солнечным светом и ушедшим человеческим теплом. Комната казалась бесконечно пустой. Таня говорила, раньше ее разделяли шкафами и перегородками, подробно объясняла, где стояли кровати, где спали дед с бабкой и сама тетка, которая была здесь последней хозяйкой. В день их приезда Дубов увидел там только большую скрипучую кровать на пружинах, стол и стулья в центре и низкий комод у стены. Еще его удивили окна. Огромные, они шли по стенам через каждые полметра. Сам дом стоял на перекрестке в микрорайоне, который местные называли Старым Городом, и поначалу Дубов почувствовал себя неуютно. Он расхаживал по комнате и казалось, что сквозь эти окна на него смотрит весь мир, подглядывает любопытным глазом. Даже сами стены, казалось, становились прозрачными.
– Столько окон, чтобы было светлее, – объяснила потом Таня, – для экономии электричества.
– А мебель где ставили? – спрашивал Дубов.
– Прямо здесь, по центру. Как внутренние стены. Разделяли все на маленькие комнаты. Тут помню шкафы стояли в ряд, сундуки какие-то бабушкины. Дед еще перегородки из досок сбивал. Потом менял их местами. Бывало, идешь между всем этим, как по коридору, лабиринту какому-то, будто в сказке. Тогда не казалось, что здесь так много места. А теперь смотрю, пространство огромное просто. Можно хоть дискотеки устраивать. Давай оставим так, не будем ничего менять. Пусть будет много места. Мне нравится так. Давай?
– Давай, – согласился Дубов.
Он всегда с ней соглашался. Тогда тоже.
Стоял прекрасный солнечный день. Лучи проникали в комнату сквозь окна, застывали на полу и на стенах яркими пятнами. В них плавали пылинки, медленно опускались, переворачивались.
Потом они распаковали вещи и долго гуляли по городу. Таня показала ему Западную Двину, на другом берегу которой высились жилые многоэтажки и трубы заводов соседнего Новополоцка. Показала озеро Черное, давшее название городу, с чистой прозрачной водой и поросшими соснами песчаными берегами. Там они долго стояли, обнявшись, на деревянном причале, доски которого упруго прогибались под ногами. Они гуляли по узким, словно деревенским улицам, изучали руины старинного монастыря, которые Дубов несколько раз щелкнул на отцовский фотоаппарат. Постояли у памятника героям-комсомольцам, погибшим здесь в годы Гражданской войны и у вечного огня, окруженного мраморными плитами с фамилиями земляков, погибших уже на войне Великой. Видели бюст сурового генерала-танкиста Платова у местного краеведческого музея. Генерал родился здесь и погиб в сорок пятом где-то в Германии. Сам краеведческий музей оказался в тот день закрыт. Они с Таней ели мороженное в вазочках в кафе кинотеатра «Беларусь» и смотрели там «АССУ», в которой Виктор Цой пел про перемены. Таня очень любила этот фильм, как и песни «Кино».
Они вернулись домой вечером, когда еще было светло. Тогда Дубов и сделал эту фотографию, которая теперь хранилась на его компьютере, он отсканировал ее и оцифровал. Улыбающаяся Таня на фоне кирпичной стены в легком цветастом платье. Хорошая фотография, хороший день.
Дома Дубов поцеловал Таню и уже не смог остановиться. Схватил ее в охапку и усадил на подоконник прямо напротив одного из этих огромных, всевидящих окон. Она сама ловко стянула с себя белые невесомые трусики. Ткань скользнула по бедрам, по гладким икрам и осталась на полу. Таня послушно обхватила Дубова ногами и задвигалась с ним в такт. Дубов не спешил, делал все медленно, нежно, как она любила. Прижимался щекой к ее каштановым волосам, вдыхал их запах, шептал что-то ей на ухо. Миру было все равно. На улице, за окном ходили люди, проезжали автомобили. За прерывистым Таниным дыханием Дубов слышал чей-то смех, трель велосипедного звонка и шелест листьев на теплом летнем ветру. Таня застонала громче, коротко вскрикнула, ее ножки задрожали и только сильнее обхватили его, не отпуская. Дубов, как завороженный смотрел в окно, прижавшись лбом к горячему стеклу, и продолжал двигаться. Когда все закончилось, он увидел, как совсем рядом, по тротуару возле дома, проехала на велосипеде черноволосая девушка. Она чему-то улыбалась и громко сигналила в звонок на руле.
Дубов вышел из Тани в самый последний момент. Закусил губу, чтобы не закричать. В голове что-то взорвалось, в глазах потемнело, колени подогнулись. Белое и горячее брызнуло на Таню. На ее живот, ноги, темные волосы внизу. На красивое Танино платье, цветастое и легкое, почти воздушное, которое так ей шло и которое так ей нравилось. Купленное в Минском ГУМе после долгого стояния в очереди. Дубов, утирая пот со лба, отошел. Таня хохотнула то ли от удовольствия, то ли над его видом. Ловко спрыгнула с подоконника, подхватила с пола трусики, скомкала, швырнула их в угол к сумкам. Развязала шелковый поясок, расстегнула пуговицы, сняла испачканное платье, осмотрела влажные засыхающие пятна. Поскребла пальцем, поднесла к лицу, понюхала, даже лизнула.
– Отстирается? – спросила она то ли у Дубова, то ли у себя самой, – Ладно, я другие взяла.
Она пожала голыми загорелыми плечиками и швырнула платье к остальным вещам. Расстегнула бюстгальтер и отправила его туда же.
– Раздевайся, – коротко с улыбкой приказала она Дубову, – так и будешь стоять со спущенными штанами?
Он послушался. Потом они доставали из сумок привезенное с собой постельное белье. Ужинали голышом прямо на полу, на расстеленном покрывале. Бутерброды с колбасой и сыром, соленые огурцы и теплый сладкий чай из термоса. Дубов не ел ничего вкуснее ни тогда, ни потом. Они долго занимались много чем на большой скрипучей кровати с пружинами. Было жарко, они не накрывались. Лежали, прижавшись друг к другу потными телами. Дубов почти не спал и не давал спать Тане, ревновал ее ко сну. Будил, переворачивал, целовал, трогал. Ласково, но настойчиво ложился сверху. Она всегда соглашалась, только смеялась, стонала и вскрикивала.
На следующий день после их приезда в Черноозерске начались дожди. И лили всю неделю, до конца их отпуска. Летние дожди, теплые, легкие и ласковые, как руки любящей бабушки. Из-за Двины приходили темные грозовые облака, оглушали грохотом, слепили молниями. Дождь лил стеной, пока тучи не светлели и не рассеивались. Солнце светило несколько часов, пока, не дав земле просохнуть, не появлялась новая туча. И так без конца, изо дня в день.
Дубов думал иногда, что это было подстроено кем-то специально, чтобы они с Таней оставались дома, никуда не выходили. Он не знал, кем именно это было задумано, но был ему искренне благодарен. Каждый день они вставали поздно. Долго спали, валялись на кровати, разговаривали, дурачились. Готовили что-то на старой газовой плите. Вслух читали друг другу книги и журналы, найденные в комоде. Все эти дни они ходили голышом, как были после того вечера. Почему-то им казалось странным и неправильным носить одежду в этом одиноком доме, в этой огромной пустой комнате, внутри, напротив этих огромных открытых окон. Часто они подолгу молча сидели на стульях в центре комнаты, глядя на улицу. Там бурлила вода. Лилась с неба, стекала по стеклам, неслась вниз по улице, кипя пузырями, унося за собой мусор, листья и сорванные с деревьев ветки. Сидеть так, прижавшись друг к другу телами, и смотреть на дождь было здорово, интереснее любого кино. За окнами стеной стояла вода. Целый мир снаружи состоял из воды. Казалось странным, что вода до сих пор не вломилась внутрь, не перетекла через эти огромные окна. Таня иногда вставала, не стыдясь своей наготы, подходила к окнам вплотную, не боясь, что ее кто-то увидит. Трогала рукой стекла, проверяя, сухие ли. Не забрался ли дождь вовнутрь. Ходила от окна к окну, трогала, проверяла. Трогала стены между окнами, подоконники. Этот ритуал продолжался долго. Комната была большой, окон и стен в ней было много.
Не двигаясь, затаив дыхание, только поворачивая голову, Дубов завороженно следил за Таней. За ее стройными ножками и тоненькими ручками, подтянутыми ягодицами и маленькой упругой грудью. Двигаться было нельзя, Дубов боялся спугнуть ее, как маленькую птичку.
Комната погружалась в полутьму. В тусклом оконном свете прыгали по стенам призраки дождевых капель. Был только он, Дубов, и эта большая пустая комната. Только эти окна и стены. И Таня, которая медленно шла по их периметру, с тихим шорохом вела пальцами по выцветшим вздувшимся обоям. Все остальное было неважно. Дождливая погода снаружи, дождливые окна и дождливые стены.
Еще они занимались любовью. До этого Дубов даже представить не мог, что можно получать такое удовольствие от этого. Если подумать и все сопоставить, то именно там и был зачат Коля. Они отдавались процессу целиком, прерываясь только на отдых, сон и еду. Иногда Таня, совсем осмелев, выбегала на улицу, стояла несколько минут на крыльце под дождем и возвращалась обратно к Дубову. Мокрая, игривая, пахнущая дождем и радостью. Сворачивалась под боком теплым комочком. Дубов долго растирал по ее телу дождевые капли. Иногда она набирала воду в ладошки, со смехом плескала ей Дубову в лицо.
Когда у них заканчивались продукты, Дубов, нехотя одевшись и взяв зонт, шел в магазин на соседней улице. Как можно быстрее, боялся оставлять Таню одну. Такую маленькую, голую, смешливую, в этом огромном пустом доме, один на один с окнами и стенами. Однажды он вернулся, кроме хлеба и колбасы взяв еще и бутылку темно-красного армянского портвейна. Предпоследнюю, что стояла на полке. Остальные уже успели разобрать, дефицит. Они выпили ее за вечер, закусывая бутербродами и сваренными по-быстрому макаронами, разговаривая о разном, целуясь, пачкая пальцы маслом, которое плавилось и вытекало между булкой и кусочками колбасы. Портвейн Дубову не понравился – слишком сладкий, аж зубы сводило. И терпкий, вяжущий, ни вкуса, ни запаха. Зато Таня после него стала еще веселее и смелее. Раскраснелась, дурачилась, лезла обниматься. Когда стемнело, взяла Дубова за руку и повела из дома, на крыльцо, где часто стояла под дождем. Кромешная темнота летней ночи шипела и плескалась водой, которая стекала по желобам, разбивалась капельками об асфальтовые дорожки тротуаров. Там Дубов поднял Таню на руки и прижал спиной к холодной кирпичной стене. Небо иногда освещали вспышки молний. В их свете Дубов видел довольное улыбающееся Танино лицо. Он без остановки целовал ее в губы, шею, нос и щеки. В прикрытые веки, под которыми дрожали глазные яблоки.