Дети теней
Шрифт:
– Это отец Лидии нарисовал, – сказала она. – Очень похоже. Но Кларе никогда не нравилось все, что он делал. Она считала себя самой красивой, а этот портрет не имел для нее никакой ценности, так что она хотела его выкинуть, но я упросила ее отдать его мне…
Пообедав с Амалией, я пошла прогуляться по замку. Воздух был напоен душным ароматом сирени и жасмина. Большие вазы с цветами стояли повсюду, напоминая о праздниках былых времен. Но сейчас комнаты были пустыми. Никто не танцевал, нигде не слышалось смеха. И все же я думаю, я еще никогда так остро не
На пути мне никто не встретился. Все ушли на праздник. Остались лишь несколько служанок, которые не могли отлучиться из кухни, и они дали мне поднос с графином сока и пирожными. Я поставила на поднос ландыши и пошла к Леони. В ее комнате был Помпе. Услышав мои шаги, он начал лаять. Но когда я постучалась, он затих, а двери никто не открыл. Я постучала снова. Мертвая тишина.
Я не хотела уходить ни с чем, поэтому села на скамейку и стала ждать. Через минуту в замочной скважине осторожно повернулся ключ. Леони открыла дверь и робко выглянула наружу. В коридоре было довольно темно, и она заметила меня не сразу.
В самый разгар лета на ней было тяжелое платье из черного бархата. Оно выглядело старомодным и, очевидно, было найдено на чердаке – в одном из сундуков, доверху забитых одеждой всех времен. В ушах у нее покачивались длинные черные серьги, на запястьях и шее тоже были украшения из черных камней. Она выглядела жутковато, как оживший мертвец из прошлого века.
Увидев меня, она испуганно отпрянула и потянула на себя дверь, но закрыла не до конца.
– Послушай, Леони, – сказала я, – мы с тобой остались одни, все ушли на праздник. Может, посидим вместе?
Она приоткрыла дверь и посмотрела на меня встревоженными глазами.
– Я любить быть одна.
– Я тоже. Но, может, побудем в одиночестве вдвоем? У меня тут кое-что есть…
Она открыла дверь пошире. Посмотрела на поднос и, увидев ландыши, вынула их из вазы. Понюхала их, засунула букетик в вырез своего платья и наконец-то распахнула дверь.
– Привет тебе от Арильда, – сказала я.
– От Арильда?.. Не от?..
Она вопросительно вскинула брови, потом покачала головой и пригласила меня войти. Но вечер был слишком хорош, чтобы сидеть в доме, поэтому я предложила погулять в саду. Она охотно согласилась, ей все равно нужно было вывести Помпе. Мы пошли по коридорам, и она останавливалась у каждого зеркала. Рассматривала свое лицо, проводила пальцами по лбу, щекам, ресницам – медленно, точно хотела их стереть.
Ее глаза лихорадочно сверкали, на щеках алел чахоточный румянец. На лестницах она задыхалась, а на свежем воздухе ее охватил озноб. Она была не в состоянии идти дальше, и нам пришлось вернуться.
Дойдя до своей комнаты, она совсем обессилела и упала в кресло. Помпе положил голову ей на колени. Она сидела, тяжело дыша, и время от времени ее изможденное тело содрогалось от кашля.
– Как ты поживаешь, Леони?
– Спасибо, очень хорошо.
– Нет,
Она поднялась, подошла к зеркалу и сказала:
– Для меня это есть хорошо.
Она вымученно улыбнулась.
Я разлила сок по стаканам. Она выпила большими глотками и попросила еще. Но от пирожных отказалась.
В комнате был беспорядок. Повсюду валялись одежда и туалетные принадлежности. Стол был завален засушенными цветами и пестрыми обрывками цветной бумаги. Она показала мне вырезанные из бумаги сердечки, которые она использовала для писем. Я застала ее как раз в тот момент, когда она писала прощальные письма своим друзьям и знакомым во Франции. В каждое письмо она вкладывала засушенный цветок.
– Прощальные письма?.. – сделала я удивленный вид.
Да, ответила она и добавила, что их получат после ее смерти.
– Вот как… Значит, ты собираешься умереть, – сказала я так безразлично, как только могла!
Она утвердительно закивала. Времени у нее осталось совсем немного. Она боялась, что не успеет отправить все письма. Были еще и другие дела, с которыми ей нужно было поторопиться. Она говорила о смерти так, будто речь шла о пустяке, сущей безделице. Я сжала кулаки, чтобы не разрыдаться.
– А еще много дел осталось? Кроме писем?
– Нет, немного. Завещание. Писать в дневник. Письмо для тебя. И для Карла. Я хочу написать ему… очень красиво. Не знаю… нужно время.
Она печально покачала головой. Сейчас она была со мной очень искренней и старалась правильно говорить по-шведски.
– Наверное, тяжело умирать вдалеке от дома? – сказала я.
– Нет… Мне так не кажется.
– Значит, ты не хочешь ехать домой?
– Нет, ни за что!
Вид у нее был очень решительный. Я спросила, понимает ли она, какое горе причиняет своим близким. Но и с этим она не согласилась.
– Они справятся. Они все поймут, когда получат письма.
– А если нет? Они ведь получат письма, когда тебя уже не будет. Ты не оставляешь им ни единого шанса. Вдруг они хотели бы сказать тебе что-то важное?
Но она осталась непреклонной и лишь пожала плечами. Кто мог ей что-либо сказать?
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Ресницы и уголки губ слегка подрагивали. Я подумала, что она задремала. Возможно, так и было – спустя минуту она потянулась, сонно посмотрела на меня и высокопарно произнесла на ломаном шведском:
– Я хочу умереть в страна… моего возлюбленного. Понимаешь? – И, снова закрыв глаза, устало выдохнула: – Нет, не понимаешь…
Я согласилась, что, возможно, действительно не понимаю. Я считаю, что в стране любимого человека гораздо приятнее жить. Почему обязательно нужно умирать?
Она сделала нетерпеливый жест руками и заговорила по-французски. Ее словно прорвало. Она спросила, не затем ли я пришла, чтобы убедить ее не умирать. В таком случае мне было лучше сейчас же уйти.
Я попыталась объяснить ей, что она больна, что именно поэтому ей хочется умереть, но когда она поправится, то перестанет так думать.