Дети восьмидесятых
Шрифт:
Это она случайно наткнулась на Катю, которая в коридоре у окна учила роль.
Отчитала и пошла дальше. Все вопросы у неё риторические, ответа она не ждёт и слушать не станет.
Спасаю остатки нервов — представляю себе картину: мы занимаемся и кладовке, Катя вышла в коридор, учит роль. Мимо идет директриса. Увидев девочку, заинтересованно спрашивает, чем она занята. Учит роль? Молодец. Директриса гладит Катю по головке, обещает прийти на спектакль и, поправив нимб и взмахнув белоснежными крылами, впархивает в голубой кабинет с розовой табличкой «Душа школы».
Именно так и представилось,
В учительскую заглядывает мальчик (реликтовый мальчик, в нашей школе такие уже не встречаются) и вежливо спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, Л.В. здесь?
Директриса жизнерадостно:
— Да, под столом сидит!
Мальчик смутился, извинился (!) и исчез.
Она обладает крайне своеобразным чувством юмора…
Доходило и до курьёзов.
— С.Л., вы слышали, что в теплице перебиты все стекла? Так вот, среди тех, кто бил, был мальчик из вашего класса.
— Не может быть. Мои могли нечаянно угодить снежком в окно, но сознательно устроить подлость не могли.
— А у меня фамилии записаны! — тихо ликует завуч.
И показывает мне листок с признанием одного из участников. Класс указан наш, а фамилия и имя незнакомые.
— Это не мой ученик. У нас такого нет.
Завуч разволновалась и… начала меня уговаривать:
— Ну как же не ваш, вы вспомните, посмотрите лучше…
Такой сюжет пропадает! Второй «Д» — варвары!
— Вынуждена вас огорчить: это всё-таки не наш мальчик.
Это она запомнит. И припомнит.
Или маленькая сценка для театра сатиры.
Прошу у директрисы ключ от зала — провести там урок пения. Она настораживается: ключ — это такая штучка, которой что-то от кого-то можно запереть. Славная вещица!
— Проводите в кабинете пения.
— Там покрасили пол.
— Тогда в классе.
— Нам нужен инструмент, пианино.
— Не дам!
— Но почему? — спрашиваю я, хотя и так ясно: она не может разрешить, если может не разрешить.
Она так устроена. Знает, что для дела, понимает, что надо дать, — и всё равно не даст. Тяжёлый случай.
Но урок-то надо проводить, никуда не денешься. Я настаиваю — у неё усиливается раздражение, которое и без того имеет хроническое прогрессирующее течение. Она постоянно натыкается то на наши идеи и новшества, то на наши подозрительные связи с детсадами и школами, с ТЮЗом и Театром кукол, с фотошколой и Дворцом культуры, то на моих активных детей. Да, нас тут слишком много. Но вместе с тем мы ничего, ну вот ничегошеньки противоправного не совершаем. Ничего такого, за что можно было бы объявить выговор или вынести приговор, в крайнем случае просто отругать за дело. Поэтому приходится вот так: -
— С.Л.! А почему это вы идёте в столовую впереди класса?
Или так:
— С.Л.! А почему это вы идёте в столовую позади класса?
Диалог по поводу ключа продолжается.
— Нечего делать в зале! Вечно там насорят…
— Мы ни одной бумажки никогда не оставляем.
— Нет! Не дам! Все кресла поломали!
— Но ведь не мы!
— Я сказала — не дам! В классе проведёте, ничего с вами не сделается!
— Это
— Не дам!! Всё!!!
Это уже крик души. Мне остаётся только уйти.
Администрация преуспела в своём стремлении всё от нас закрыть. Но, хотя в течение полутора лет у нас не было ни одного нормального урока пения, дети каким-то загадочным образом учились петь, слушать музыку, чисто интонировать. Правда, сомневаюсь, что сумела научить их по-настоящему любить музыку. Музыка требует покоя и тишины, а у нас…
В начале I класса верно интонировали только двое, во втором — уже 15 человек, да ещё 10 — на подходе к концу третьего — почти все. Да ещё и песни стали сочинять. Как это получилось при таких неполноценных уроках — сама не знаю. Сильна программа Д. Кабалевского: такие перегрузки выдержала!
За изо я тоже спокойна: летом я ездила в Москву и раздобыла там программу Б. Неменского. Как — не скажу. Контрабандно. Под покровом ночи. Потому что при свете дня эту замечательную программу в школу не пускают. Она во многом похожа на программу Д. Кабалевского: учит смотреть и видеть, развивает наблюдательность и фантазию, открывает души перед прекрасным в жизни и в искусстве.
Пошли мы после уроков на экскурсию по нашему микрорайону. Кругом каменные коробки — серые, наводящие тоску. Но остались у нас и старые улочки с деревянными домами. Тысячу раз пробегали по ним ребята, а сегодня увидели красоту, созданную умелыми руками: деревянные резные наличники и ставни. Мы любовались, ахали, запоминали — собирались дома по памяти нарисовать да ещё что-нибудь своё придумать. На следующий день Слава сообщил нам, что не выдержал и пошёл к тем домам снова — рисовать с натуры. А на улице-то минус 25°!
Разбудила ребят эта программа: несут в школу страницы журналов с репродукциями и рассказами о художниках. У некоторых уже полные папки. Приносят марки, наборы открыток. Стали внимательнее ко всему, что их окружает. Предметом обсуждения становятся ткани, обои, плакаты, посуда, игрушки, витрины, композиции из цветов и т. д. В речи все чаще звучит эстетическая оценка. Замечают, кто как одет: идёт— не идёт, хорошо или плохо подобраны цвета, гармонируют— «рычат». И конечно, эмоции и чувства: ах, как красиво! Или, наоборот, безобразно. Прямо по Платону: «От красивых образов мы перейдём к красивым мыслям, а от красивых мыслей — к красивой жизни».
Идут за советом.
Инна:
— С.Л., мы тут с Наташей Л. подумали: а не поменяться ли нам шарфами? К её ансамблю больше подходит мой шарфик, а к моему — её, правда?
Жизнь моя усложнилась: иной раз сошью себе обновку — бегут с комплиментами, иной раз молчат — деликатно… Ох! Задала уровень — изволь соответствовать.
Друг с другом обсуждают наряды, дают советы. Но ни разу я не слышала, чтобы разговор скользил по шкале «богатое — бедное», «заграничное — наше». Оценка одежды с точки зрения вкуса исключает погоню за вещами, исключает зависть к тем, кто побогаче, одет, так как- практически любую вещь можно купить в магазине или на толкучке, тем самым обогнать ближнего своего, которому люто завидовал, а вот вкус не купишь. Его можно только развить в себе.