Дети
Шрифт:
– Свет мой, зеркальце, скажи, где находится жилище красавца из мужчин?
И зеркало отвечает Шпацу из Нюрнберга, лицо которого в мыльной пене для бритья: «За семью горами, среди семи гномов!»
Тотчас же он упирается взглядом в холмы, поглощающие утренний свет, на скалистую стену, закрывающую ему дали, на Биби, снующую по двору и размахивающую ручками, словно вытягивающую из болота черную рыбачью сеть, в которую пойман он, Шпац. И по рассеянности всегда ранит бритвой лицо. И несколько капель крови выступают среди мыльной пены, как написано в сказке: черный, как ворон, красный как кровь, белый, как снег.
К счастью, не всегда стоит Шпац у окна и не так часто бреется. Щетина на лице вырастала, и он ходил в комбинезоне из грубой синей ткани, и подолгу не обдавал окружающих запахом воды и мыла. Пуговицы отлетали, и он пользовался вместо них простыми скрепками. Грубые черные ботинки он шнуровал светлыми тонкими веревками, на голове носил кепку с разорванным козырьком. Большую поддержку своему облику и подобию Шпац получал от старого хитрого попугая, который очень к нему привязался и прижился в комнате. Этот старый греховодник встречал и провожал его одной и той же фразой, которой с большим трудом много дней Шпац старался его научить:
– Каким ты стал красивым, Вольдемар! Каким ты стал красивым, Вольдемар!
Их всего трое, постоянных жильцов этой заброшенной фермы. Первая и главная – Биби, управляющая офисом и выполняющая все тонкие работы,
– Вон! Сейчас же вон!
И надо знать: тяжело и долго колебалась Биби в своих сомнениях, следует ли ей жить с мужчиной под одной крышей. В конце концов, доброта ее сердца преодолела колебания, и она отдала Шпацу комнату в почтенном офисе. После того, как она выгнала его из своей комнаты, за то, что он коснулся е головы рукой, все же по доброте сердца она смягчилась, не выгнала его из барака, и отношения их восстановились. И все же, помня тот день смерти собаки-боксера, она по вечерам закрывала двери своей комнаты, боясь Шпаца.
Каждое утро грузовик из городской скотобойни привозил на ферму остатки мяса для двухсот собак и кошек. Эту поддержку привозила и другая машина, которая ездила от имени ассоциации защиты животных по улицам города и собирала остатки продуктов из домов добровольцев ассоциации. Во второй половине дня роскошная машина привозила госпожу Гильдегард Визехофер, огромные телеса этой женщины явно не подходили к легкому ее имени. Всевышний дал ей самые огромные формы – рост, нос, лицо, ноги. Биби с длинным своим именем и маленьким ростом была рядом с ней, как муравей рядом со слоном, просто исчезала из глаз. Этой слоновьей женщине все было дано сверх всяческих размеров, во материи и в духе. Материально она наследовала целый ряд обувных магазинов, и была весьма способной в деле. В духовном же отношении следует сказать, что в молодости она сочиняла стихи и написала несколько романов. Стены ее виллы были увешаны написанными ее рукой картинами маслом. Она также играла на фортепьяно и пела в хоре басом. Несмотря на богатства, носила она простое платье из грубой ткани и никогда никаких драгоценностей. И так же, как она просто одевалась, так и ела мало, – овощи и фрукты. Огромные комнаты ее дома были почти лишены мебели, окна были всегда открыты, занавеси развевались на ветру, словно дом вещал голосом: на свободу, к свету, к чистому воздуху! Эта, огромных размеров, женщина лелеет в душе мечту о столь же огромном мире, в котором господствуют взвешенность и доброта, где все города – сады, у всех женщин золотые сердца, все мужчины – сыны богов, злодеев судят, а чистосердечных ждет награда. Все дети – маленькие ангелы. Наблюдаемый мир должен быть распростертым равниной. Сама Гильдегард чистосердечна и прямодушна, всегда считает долгом говорить каждому человеку и при любой возможности правду о мире прямо в лицо! Также она относится к самой себе: «Не у каждого человека, размеры которого не обычны, – говорит она, – есть подходящий ему партнер». Каждый раз, встречаясь с Биби, она наклоняет свои два метра к одному метру той, она про себя повторяет эту фразу.
От Клауса она также не скрывала своего мнения о нем, и его глухота была его спасением. Несомненно, она сказала бы ему, что вся его доброта в его глухоте. Будь он, как все, это принесло бы ему страдание. Когда Шпац представился ей, смерила она его взглядом от головы до пят, чтобы найти какой-либо недостаток, и, вероятно, что-то найдя, все же постановила:
– Честно говоря, молодой человек, многих я знавала в моем мире, но не видела более, чем полдюжины таких добрых людей, как вы. При всем избытке, каким наделила ее жизнь, не удалось ей найти мужа, даже самого тощего и бедного из бедных. Не удивительно, что, повязав жесткой белой лентой волосы, одним махом Гильдегард повернулась спиной ко всем своим делам и талантам, и занялась лишь одним делом – возглавила ассоциацию по защите животных. Всей своей большой душой она прикипела к этим брошенным существам, страдающим и жалким. Своим особым нюхом она рыскала по всему огромному городу, находя самые заброшенные темные уголки, отыскивая вышвырнутых на улицы животных. Благодаря ей, в кассу ассоциации текли пожертвования, дюжина женщин объединилась вокруг нее, и все удивительные по характеру, отличные от окружающих: кто лицом, кто телом, кто образом жизни. Но ни одна из них не могла сравниться с ней по широте и доброте сердца. Каждое утро, в будни и в праздники, Гильдегард приезжала на ферму – готовить еду своим питомцам из собранных отбросов мяса. Для этой цели соорудили плиту в одном из белых бараков. На плите – огромные котлы. И когда сюда сбрасывали всю требуху, собранную со всех концов мегаполиса, неимоверная вонь растекалась по всей округе. Не помогали все усилия Клауса по наведению чистоты каждый день. Даже патефон, который Гильдегард поставила в бараке, ибо не могла заниматься варевом без музыкального сопровождения, не в силах был отвлечь от не выветривающейся из барака вони. Посреди барака стоял стол больших размеров из толстого дерева. На нем Шпац обрабатывал отбросы мяса. Чаще всего отбросов не хватало, чтобы накормить двести собак и двести кошек, потому Шпац должен был хорошо перемалывать мясо, а Гильдегард смешивала его с макаронами, готовя еду в стиле итальянской кухни. В то время, как Шпац на мясорубке перемалывал мясо с большим усилием, так, что пот градом тек с его лба, Гильдегард ставила на патефон пластинку с музыкой вальса. Шпац крутил ручку мясорубки в ритме вальса, рядом
– Еще! Еще! – кричала она Клаусу, подбрасывающему в огонь хворост, и в плите бушевал огонь преисподней, и Гильдегард помешивала в ней половником, с лицом, словно бы распаленным гневом. И тогда голова ее в темных тонах с огненными бликами казалась головой ангела смерти, отвечающего за очищение от грехов злодеев огнем и водой.
Вначале Шпац из Нюрнберга равнодушно выслушивал ее рассказы. Но со временем стал все более прислушиваться к ее рассказам и героям этих рассказов, и даже начал сам на них реагировать. К параду злодеев под музыку вальса он стал присоединять своих злодеев, намереваясь и их наказать в кипящих водах котлов. Спустя некоторое время Гильдегард опустила в кипящее пекло и предательницу Марго, и Эмиля Рифке, и поэта Бено, и Фредди со всей его ватагой, всех дружков Шпаца, выстроившихся против несчастного Аполлона, страдающего в остроге. Дошло до того, что Шпац начал с ней советоваться, каким образом спасти бедного куплетиста. И когда однажды он рассказал ей о своих колебаниях – передать или не передать свои рисунки, иллюстрирующие нацистскую поэму, чтобы вывести на свет суд над Аполлоном, Гильдегард ответила ему ясно и решительно:
– Да! Ты должен передать! Открыть физиономии злодеев их злодейским боссам.
Но затем, когда отзвучал ее голос по завершению готовки – «Кончили! Кончили!» – Шпац начинал спорить сам с собой, и отвечал в душе: «Не кончили! Вовсе не кончили!» – И выбегал из барака – проветрить одежду от вони отбросов. Ему и в мысль не приходило – просто сбросить провонявшие одежды и повесить на веревку. Для проветривания ему понадобилось подниматься на обледенелую вершину последнего в гряде холма. Дорога на вершину была нелегкой, потому что для этого Шпац не использовал более удобную проселочную дорогу, петляющую вокруг холма, а пошел напрямик, по сути, по бездорожью. С большими трудностями пробивался он между кустами и скалами, падал, был весь в царапинах и ранах, и все благодаря особому таланту находить самую сложную, крутую и запутанную дорогу.
Вершина представляет собой круглую площадку, края которой рассечены и зазубрены. Немного старых дубов разбросано между скалами. Один из них нагнул крону к скалистой стене, спускающейся к черному озеру. Под деревом, в скале, образовалась плоская седловина, наподобие кресла, словно приглашающая Шпаца из Нюрнберга. Здесь он обычно устраивался, охватывал голову ладонями и закрывал глаза. Целое семейство воробьев шумело над ним, устроившись в кроне старого дуба. Время от времени один из них высовывался из листвы и малыми острыми своими глазками изучал Шпаца, вдруг подавал голос, поднимая все семейство, и шум боя взъерошивал всю крону, и на Шпаца сыпались сухие листья, покрывая лицо и одежду Шпаца, но он даже не делал попытки их стряхнуть. Хорошо ему здесь сидеть без движения, под покровом листьев и безмолвия. Затем возникает ветер вершин, сметает листья с лица и охлаждает горящие царапины, но и приносит вонь с болота и озера, и эхо лающих псов с фермы. Тогда Шпац поднимает голову, открывает глаза и смотрит вокруг и в дали. Высокие крыши Берлина виднеются на горизонте. Река Шпрее, влекущая свои воды по низменности, кажется изливающейся из стен серых зданий и пропадающей в далях. Часть своего пути река как бы тянет за собой доменные печи и покрытые копотью трубы фабрик, и облака черного дыма плывут над ней, но затем она освобождается от них и продолжается синей сверкающей лентой. Белые яхты скользят вдоль лесных берегов, разворачивающихся всеми оттенками зелени. С вершины чудится, что деревья, колышущиеся на ветру, плывут длинными волнами, проливая свою зелень в воды реки и успокаивая ее бурлящую синеву. В продолжение река втягивает в свою синюю ленту озеро, как посверкивающий бриллиант, успокаивается и, словно став более зрелой, разбивается на семь русел, объемлющих семь островов и семь сел. С этого места вдоль реки нет больше лесов, а стелются степные просторы. В этом месте взгляд Шпаца обращается к белым чайкам, безмятежно парящим над озером, к медленным движениям их крыльев, к равнодушию их гордого одиночества в небе, к их акробатическим спиралям. Он выбирает взглядом одну из них, спланировавшую на верхушку самого высокого дерева на берегу озера. Глаза Шпаца сосредоточились на кроне, словно он боится оторвать от нее взгляд, чтобы не соскользнуть на равнину. Туда, где взбивается темной пеной поток его, Шпаца, жизни. Он злится на равнину, загораживающую от него буйство зелени, не дающую ему насладиться хотя бы частью этой красоты. И гнев обращается к богам, которые создали его таким, какой он есть. Он поднимает сжатые в кулаки руки, стремясь взлететь и приземлиться не на зелени равнины, а на стену скалы, на которой нет ничего, лишь пустынное одиночество обледеневшей гряды. Он шарит рукой и находит обломок мела и начинает чертить на скале разные странные рисунки. Затем берет горсть влажной земли и стирает все, что нарисовал. И пока мел чертит по скале, он размышляет о том, как бы спасти свою душу от галлюцинаций, приносящих боль, и вернуться к живописи, дать кисти передать смутное чувство вины, скопившееся в душе. Знает Шпац, что лица, чьи очерченные светом и тенью подбородки нарисованы в его тетради и спрятаны в ящике его письменного стола, не дают ему вырываться из своих жестких объятий. И чем больше он будет рисовать или высекать, возникнет лишь злое начало, скрытое в его ящиках и в глубинах души. Нет! Рука его больше не возьмет кисть. Год за годом злодеи будут вариться в котлах Гильдегард, пока не исчезнут вовсе из его души.
Он хотел встать, чтобы вернуться на ферму, но остался сидеть в седловине скалы, словно не мог оторваться от вида сел на равнине, пока в окнах дальних домиков не зажегся свет, и последние блики солнца, исчезающего за холмами, не погасли. Лай собак долетел со стороны фермы.
Это был час перед наступлением сумерек, час большой вечернего кормления животных. Варево в котлах Гильдегард уже достаточно остыло, и готово к раздаче. Клаус с тележкой уже ждет его у барака.
Животные голодны, и Шпац с Клаусом битый час уже пытаются их накормить. Затем они устраиваются в кухне Клауса – поужинать. Клаус – повар, и это постоянное место его работы. Шпац ест, не очень обращая внимания на вкус. Клаус во время ужина становится разговорчивым, и долго рассказывает о том, как ему удалось избавиться от глистов, или о том, как у него во время войны лопнули барабанные перепонки. И это длится, пока не становится совсем темно и воцаряется тишина. И Биби, ужинающая в своей комнате, кормит шоколадом своего нового любимца, вместо большого боксера – маленького черного пса. От удовольствия он прекратил свой сердитый лай. Шпац встает, желает Клаусу доброй ночи, и уходит. Входя в свою комнату, он слышит, как Биби испуганно вскакивает с места и поворачивает ключ в замке.