Детская книга
Шрифт:
— Как-то все это очень странно, — мягко заметила Олив. И добавила: — Ей полезно будет уехать отсюда на время. Она растет.
Она крепко задумалась. И добавила:
— Я сама не буду с ней говорить.
— И не надо, — отозвался Хамфри.
Олив знала, что на самом деле надо, но ей не хватит смелости.
В день, когда Дороти уехала на материк в сопровождении галантного, улыбающегося Тоби Юлгрива, Август Штейнинг явился к Олив на чай. Хамфри заперся в кабинете и писал. Том, как обычно, растворился в лесу. Виолетта гуляла с малышами. Гедда слонялась вокруг дома, когда подкатила пролетка Штейнинга. Гедда была заметно сердита и обижена. Олив вышла на крыльцо, чтобы встретить гостя, и увидела, как Гедда пинает гравий. Кажется, сегодня все дуются, подумала Олив. Она сказала:
— Гедда, иди займись чем-нибудь полезным. Я уверена, что тебе задали какие-нибудь уроки.
Штейнинг вылез из
— Надеюсь, у вас для меня найдется минутка? Я тону в трясине отчаяния, [62] и лишь ваши сильные руки смогут меня вытащить.
Он увидел Гедду.
— Доброе утро, юная дама. — И, снова ее матери: — Дорогая моя, вы мне так нужны, только вы можете мне помочь.
62
Трясина отчаяния (Slough of Despond) — аллюзия на уже упоминавшуюся книгу Дж. Беньяна «Путь паломника».
Голос был легким и прохладным, а гиперболы — почти насмешливыми. Гедда зашаркала ногами.
— Гедда, ну уйди же куда-нибудь, я тебя прошу. Мне нужно поговорить с мистером Штейнингом, а ему со мной. Иди… иди почитай книжку.
Она сказала Штейнингу, что они выпьют чаю на открытом воздухе, и взяла его под руку. Они повернулись спиной к девочке, злобно глядевшей им вслед.
— Помните ли вы, — спросил Штейнинг, — чудовищную скуку, кару этого возраста? Когда нечем себя занять, и еще не о чем думать, кроме как о себе? В зрелом возрасте есть определенные преимущества.
Олив села в плетеное кресло и расправила юбки. Гость тоже сел, и она обратила к нему внимательное лицо. Хамфри дулся, Метли пропал, Тоби ехал с Дороти на станцию, беззаботно хохоча. Олив серьезно флиртовала со Штейнингом, перед которым слегка благоговела. Его чувства прятались где-то глубоко, виднелась лишь загадочная улыбка на узком лице. Олив думала, что нравится ему по-настоящему, но не была в этом полностью уверена. Она знала, что ему приятно на нее смотреть, но не думала, что он ее хочет, как хотели ее Тоби и Герберт Метли. Олив была не слишком близко знакома со Штейнингом и не знала, как он живет. Она допускала возможность, что он, как узник Оскар, питает романтическую любовь к юношам. В театре это часто бывает. Олив старалась не быть ханжой — ей хотелось принадлежать к богеме, — но газетные описания гостиничных номеров, куда Оскар водил мальчиков, вызывали у нее брезгливое отвращение. Она улыбнулась Штейнингу, и он улыбнулся в ответ.
Пришла горничная с подносом и накрыла на стол. Она разлила чай. Август сказал, что этот сад оказывает на него живительное действие. Он словно улей, гудящий, вибрирующий, полный энергии. Чувствуется, как ум Олив витает вокруг, изобретает, отыскивает сказочных тварей в кустарнике и захватывающие сюжеты в горящем костре. Август спросил, помнит ли она их разговор о волшебной пьесе. Он хотел предложить Олив написать для него сказку… пьесу — настоящий плод фантазии. Не «хорошенькую», а странную и удивительную. Как австрийцы… как Гофмансталь… как «Кольцо нибелунга». Август сказал, что его уже тошнит от чаепитий на сцене, нахальных служанок, субреток и инженю. Он хочет, чтобы у людей волосы стали дыбом. Приключения, опасность, свет и тьма.
Олив разговорила его, угостила сэндвичами и печеньем в сахарной глазури. Они говорили о настроениях в мире искусств. Август сказал, что сейчас все читают книги, которые задумывались как детские: истории о волшебстве, о поисках сокровищ, о полулюдях, не утративших связь с древней землей, о говорящих зверях и кентаврах, о Пане и Пэке. Он не сомневался, что Олив может написать пьесу такого рода… о мире мечты, который реальней городского шума… Штейнинг сказал, что хочет создать нечто прекрасное и сложное с помощью зеркал, света, проволоки… и теней.
Олив сказала, чуть запинаясь, что пишет сказку о мальчике… о принце, который потерял свою тень и спустился-под-землю, чтобы ее найти.
— А как он ее потерял?
— О, ее украла чудовищная крыса, когда он еще был в колыбели, — отгрызла у самых пяток, у основания, скатала и утащила за собой под половицу, вниз, по ужасным норам, — под землю, отнесла Королеве теней. Родители принца — король и королева — стараются беречь его, он живет в обнесенном стенами саду… ну знаете, как всегда в сказках… но он встречает Королеву эльфов, она просит его о помощи и увозит его на белой лошади с колокольчиками… конечно, они едут в кромешной мгле, где густая кровь коню по грудь… И приезжают ко входу в заброшенную шахту. И мальчику приходится спуститься в нее, а потом идти дальше, все глубже и глубже… и ему встречаются разные странные создания… дружелюбные, враждебные, равнодушные…
— И что, нашел он свою тень?
— Я еще не добралась до конца. Это
Она усмехнулась:
— Впрочем, так оно и есть: ведь за сказки мне платят.
30
Они прибыли в пансион Зюскинд в Швабинге. Пансион держала Карлотта Зюскинд, тетушка Иоахима. Катарина Уэллвуд, будучи немкой, представляла себе пансион суровым, безукоризненно чистым жилищем, где все стоит навытяжку и где строго по расписанию подают безвкусную здоровую еду. Лотту Зюскинд Катарина видела высокой дамой в черном — безукоризненно белый воротничок, на поясе цепочка с ключами, глянцевый узел седеющих волос. Олив ожидала чего-то менее строгого и более розового — ее воображаемая Лотта Зюскинд ходила в свежем фартучке, обтягивающем пышную грудь, и пекла булочки для счастливчиков-жильцов. На самом деле тетушка Иоахима Зюскинда оказалась довольно молодой, хоть и была матерью двух дочерей-подростков, Элли и Эмми. Она была угловата и костлява, с копной косматых жестких волос и острым, немножко ведьминым подбородком, а одевалась в летящие блузы и юбки до полу. Пансион же оказался лабиринтом строений, которые когда-то, возможно, были стойлами или молочными: их соединяли многочисленные балконы и коридоры. Дороти и Гризельде выделили две смежные комнатки в мансарде, скупо обставленные — матрасы на деревянных рамах, простые деревянные столы, муслиновые занавески, пышные перины. Стены были покрашены в яблочно-зеленый цвет, а двери, рамы и балки — в горчично-желтый. Интересно, подумала Дороти, обычное ли это дело в Германии. Гризельда знала, что нет. Чарльз уже бывал тут, и Лотта приветствовала его радушно, как блудного сына.
В пансионе было шумно и весело. Тут жили самые разные люди. Например, двое очень крупных мужчин, брюнет и рыжий, с огромными шевелюрами и спутанными всклокоченными бородами. Они сидели без пиджаков в углу столовой и спорили о чем-то — Гризельда попыталась понять южнонемецкий акцент и незнакомые слова и решила, что о космосе. Еще были двое застегнутых на все пуговицы, чрезвычайно аккуратных мужчин с прилизанными черными волосами и небольшими усиками. Оба носили пенсне в черной оправе, с крохотными круглыми ручками на окулярах, которые смотрелись как луны при планетах. Эти двое приходили и уходили — предположительно на работу, — но за ужином присоединялись к спорам о космосе. Еще в пансионе жили три молодые женщины — студентки одной из независимых художественных школ для женщин. В Баварскую королевскую школу искусств принимали только мужчин. Одна из молодых женщин явно была состоятельной — у нее было множество платьев, элегантные шляпы и затейливые прически. Другие две девушки носили заплатанные, заштопанные практичные одежды. Все три много смеялись. В пансионе вечно пахло краской и растворителем. Когда вечером вернулись домой Элли и Эмми, они оказались точным подобием трех жиличек, только моложе. Обе девочки были похожи на мать — такие же костлявые, хорошенькие, как-то располагающие к себе. Они непринужденно и остроумно болтали с жильцами. На девочках были простые платья, а поверх — фартуки в разноцветных потеках краски. Девочки бросились на шею Чарльзу, словно родственнику или старому другу семьи, и удивились, когда Чарльз представил им Гризельду как свою сестру. «Мы и не знали, что у тебя есть сестра», — сказали хором Эмми и Элли и расхохотались. Гризельде стало не по себе. Дороти не понимала ни слова из разговора, и ей было тем более не по себе. Комната гудела от болтовни и споров, а когда тебе семнадцать лет и ты впервые за границей, немудрено почувствовать, что смеются именно над тобой и что всеобщая дружба задумана с одной целью — исключить тебя из общего круга. На миг Дороти задумалась, остолбенев от всего этого шума: зачем она так резко прервала заведенный ход своей жизни — чтобы притащиться сюда и чувствовать себя полностью потерянной? Ее спас Тоби Юлгрив, также чужой в этом мире: он читал по-немецки, как положено хорошему фольклористу, но не владел разговорным языком и никогда не встречал баварцев.