Детский Мир

Ибрагимов Канта

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Роза, аж оживилась.

По строгому предписанию главврача, в больнице никаких озабезам [8] быть не должно, критерий един — степень ранения, лекарств очень мало, последний стратегический запас — для самых тяжелых: невыносимую боль заглушить. А тут Роза до главврача дошла, ампулу попросила.

— Ты что, лишь в особом случае.

— Так это особый случай — он врач, из Москвы, — и, видя, что главврач только задумался, — и мой деверь.

8

Озабезам (чеченск.) —

досл. тянуть — любить, привилегия, внимание.

— О-о! Это, действительно, особый случай. В операционную, там потеплей.

В двадцатых числах января ударил сильный мороз, и словно он все сковал, в городе страшная, странная тишина. А в больнице холод — невозможно. И тогда главврач вновь собрал всех сотрудников.

— Всё. Огромное всем спасибо. Мы, что могли, — сделали, свой долг до конца выполнили. А больше у нас ни сил, ни ресурса нет, мы не можем функционировать как лечебное учреждение. Говоря языком военного времени, надо как-то эвакуироваться, да я, и никто из нас не знает, что творится вокруг, куда нам податься и как быть с ранеными. Ведь не бросать же их?

Стали советоваться. Понятно, что город под контролем федеральных войск, но ходить небезопасно, всюду снайперы. Решили двоих мужчин-врачей послать в центр для разведки и наведения контакта. Этого делать не пришлось, в тот же день, к вечеру, больницу внезапно окружили десятки бронемашин, как на штурме, со многих сторон в разбитое помещение ворвались солдаты, стали стрелять, правда, не в людей, всех уложили на пол. Потом стали сортировать медперсонал и раненых. Медперсонал стали загонять в актовый зал, очень грубо обращались с врачами-мужчинами.

— Хотя бы своего деверя забери, скажи, что он здесь работал, здесь ранен, — шепотом посоветовал главврач Розе.

— Там среди раненых наш врач, он не боевик, наш врач, — бросилась Роза и за ней еще несколько женщин в палаты.

Не только Туаева, но еще одного взрослого, на вид мирного жителя, удалось забрать в актовый зал, где нет ни единого окна, снег намело.

Там, на корточках, скучковавшись, провели ночь, плакали; в сумерках в палатах звучали глухие одинокие выстрелы.

А наутро медперсонал поделили на женщин и мужчин, погрузили в разные военные грузовики. Как позже узнала Роза, мужчин-врачей пару дней подержали в подвалах консервного завода и всех отпустили, а с женщинами обошлись хорошо: отвезли в район аэропорта, накормили и отпустили.

Город стал чужой. Разбит, в руинах, горит, везде мусор, ни единой души — и запах, этот запах гари, пороха, крови и смерти. Она вначале бежала, потом задыхаясь, тяжело шла, услышав гул бронетехники, хоронилась в развалинах. Лишь к вечеру добралась до своего поселка, ничего не узнать, а их дом без крыши — словно спилили.

— Нана! Нана! — сквозь слезы крича, вбежала она во двор, к мрачному строению, что когда-то было домом, но подойти не посмела, представив жуткое, чуть ли не визжа, вновь завопила.

— Нана-а-а!

— Роза, Роза! — из-за дощатого забора сморщенное лицо соседки, улыбается.

— Мать, а где мать, братья? — скользя по снегу,

бросилась туда Роза.

— Не волнуйся, они давно уехали в Хасавюрт. О тебе волнуются, был человек, адрес оставили.

Роза думала на следующее утро направиться туда, но не смогла: в соседском подвале тепло, сытно, теперь за ней несколько человек ухаживает. Она расслабилась, накопившаяся хандра взяла свое, и она четверо суток валялась. А как пришла немного в себя, выведала у соседей обстановку и пошла в центр Грозного.

Удивительная штука — жизнь, удивительные люди — чеченцы. Кругом война, все горит, стреляют, а центральный базар в столице на том же месте, еще не кишит, да хлебом пахнет, торговки все в калоши обуты, снегу на товар пасть не дают. Тут же стоянка такси:

— Хасавюрт, Назрань, Ставрополь! Прокачу с ветерком в мирные страны!

Словно в сказке, всего пару часов спустя Роза увидела мать и брата, зарыдала, затем долго смеялась, будто жизнь вновь началась. Просто физически она ощущала какую-то легкость, даже блаженство от жизни без войны, и так продолжалось более двух недель, пока, то ли от разговоров матери, то ли от вида чужих детей, ей вдруг стало тоскливо, даже страшно, как в первые дни войны, и ее неотвязно стало преследовать чувство пожизненного одиночества: неужели у нее никогда не будет детей? И ни с кем, даже с матерью, она не хочет своим горем поделиться, так мать сама эту боль тормошит.

Чтобы как-то тоску развеять, да и денег нет, — решила она попытаться здесь, в Хасавюрте, устроиться на работу. Пошла в одну больницу — не получилось, в другой не было на месте руководства, и пока Роза перед корпусом месила грязь, дожидаясь главврача, ее имя кликнули, потом еще и голос знаком, — неужели Яндар Туаев? Точно, лица не видно, все перебинтовано, но это он.

— Роза, Роза, моя спасительница, — она попала в крепкие объятия. — если бы не ты — где бы я сейчас был? Понимаешь, какое-то наваждение, вот только тебя вспоминал, и вдруг выглянул в окно: ты — не ты? Я здесь долечиваюсь, наверное завтра выпишусь, полечу в Москву.

Конечно, она ничего не обдумывала, просто слово «Москва» зародило в ней, наверное, сумасбродную идею, и она сходу ляпнула:

— Возьми меня с собой. Правда, денег нет, потом верну долг.

— Ты что? О каком долге говоришь? Это я у тебя по гроб жизни в долгу, и мало того, что мы родственники, мы еще соседи и коллеги. А ты раньше была в Москве?

Москва! Такой красы, столько дорогих машин, нарядных людей Роза никогда не видела.

— Ты смотри, — выглядывая из окна машины, все удивлялась Роза, — у нас разруха, а здесь цветущий край.

— Ну, ты как медик, — отвечал ей Яндар, — изучала теорию эволюции Дарвина. Вот она, борьба за существование, и как сказал классик: «у сильного всегда бессильный виноват».

— Яндар, я знаю, ты ведь глубоко верующий человек. Неужели ты признаешь теорию Дарвина и вправду считаешь, что люди произошли от обезьян?

— Раньше не признавал. С возрастом стал сомневаться, а, побывав сейчас в Грозном, убежден: некоторые людские особи точно произошли от обезьян, если не от шакалов.

— Да, за этот месяц войны я себя не раз на этой мысли тоже ловила.