Детский Мир

Ибрагимов Канта

Дрожа от страха и стыда, бледная Анастасия с замирающим сердцем пришла домой. Укутавшись в одеяла, мать уже спала, отчим заботливо пригласил поесть, но она, сославшись на недомогание, пошла тоже спать, думая, что не заметят. Вроде так и случилось, и она уже крепко заснула, когда ее разбудила мать.

— Ты последняя из Гнединых, — тихо и сурово говорила мать, — честь рода надобно строго беречь. И как бы мы ни страдали, а объедки с чужого стола в наш дом больше не приноси. И эти пьяно-табачные запахи нашей семье чужды.

Остаток ночи Анастасия

проплакала, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал, как она мечтала повернуть время вспять, чтобы предыдущего дня не было. И думала она наутро все начистоту матери поведать. Да утром иные, доселе незнакомые, чувства в ней преобладали, захотелось ей вновь видеть и слышать Столетова, сытно есть, пить, смеяться.

Побежала она через весь город на Казанский вокзал, чтобы напоследок попрощаться с деканом. На перроне еще были сотрудники института, которые удивленно приветствовали Афанасьеву, и Столетов был; даже не поздоровался, за ручки вел своих деток, и лишь когда вежливо помог подняться в вагон своей габаритной жене, он соизволил повернуть голову в ее сторону, но никакого жеста, никакого движения, только желваки скул недовольно всколыхнулись.

Не из-за наивности, тем более любви, а просто выполняя обещание, Анастасия ровно год ходила на почту и была рада, что писем нет. И ее чувство обманутой девчонки стало проходить, она уже забывала Столетова, как в институте, со спины, увидела эту крупную фигуру, крепкую загорелую шею. Он обернулся, словно чувствовал ее негодующий взгляд: свеж лицом, и при милой улыбке странно щурится: сам в тюбетейке, и точно — азиат.

— Настя, Настенька, как я рад, — не стесняясь, при всех, он фамильярно взял ее за руки, поманил в кабинет.

Она повиновалась, и лишь в кабинете резко, даже грубо отстранилась:

— Прошу вас впредь называть меня по фамилии, — не ожидая от себя такой решимости, твердо заявила она и, больше не говоря ни слова, сильно хлопнув дверью, ушла.

Это было полдела из того, что она намеревалась сделать. Другая половина была сложнее. Дело в том, что она уже встречалась, и не просто так, со своим однокашником по музыкальной школе Женей Зверевым. Женя, белокурый, светлый парнишка, специализировался на фортепиано, а они еще со школы исполняли в паре всякие этюды, и у них с первого раза все синхронно получалось. С тех пор, вот уже полгода, они почти всегда вместе, и мать Анастасии очень рада этой дружбе.

Рада и сама Анастасия; любит она Женю и не может этого скрыть. Вот только чувствует она какую-то вину перед ним. И когда Столетов объявился, она повела Женю в институт, показала декана и ничего не тая, без слез все рассказала Жене.

— Зря, — после долгой паузы сказал Зверев.

— Что «зря»? — удивилась Анастасия.

— Зря рассказала мне. А теперь, прошу, забудь и ты и я. И еще, мне кажется, ты не должна больше здесь учиться. Наше призвание — музыка, консерватория.

Так они и решили. Однако мать Анастасии постановила: Гнедины с полпути не сворачивают: — заканчивай хоть заочно свою астрофизику, получи

диплом, а потом как желаете.

Снова молодые стали думать; решили в институте переходить на заочное отделение и поступать в консерваторию.

Словно жизнь заново начиналась, так счастлива была Анастасия. Шло лето 1943 года. Фронт ушел на запад, и в победе никто не сомневался. Мама и отчим снова были востребованы на работе, в доме стало веселее и сытнее. У нее был Женя, и всего одна проблема — заявление о переводе должен подписать декан.

Она специально пошла в институт утром, чтобы было люднее, и, встретив прямо в коридоре Столетова в военной форме, изумилась:

— Аркадий Яковлевич, а вы, оказывается, капитан?

— Майор, майор, а должен был быть уже подполковником, ведь вы что думаете, фронт только там, где стреляют — в тылу еще тяжелее, — поднял он многозначительно палец, снисходительно улыбнулся; вновь отращивал свою мудреную бородку.

— Ну, заходи, заходи, — подтолкнул он ее в свой кабинет, и, на удивление Афанасьевой, демонстративно сел за свой огромный пыльный стол, заваленный бумагой, со следами от стаканов и консервов.

— Подпишите, пожалуйста, заявление, — с ходу о своем начала студентка.

— М-да, — изменился в лице декан, потом чинно постучал пальчиком по столу. — А ты знаешь, что бронь автоматически пропадает?

Только сейчас он оторвался от листка, и вновь лицо его изменилось, губы сжались, сощурился. За прошедшие полтора года Анастасия изменилась, полностью вобрала девичий сок; стала стройной, высокой красавицей, с чарующими большими карими глазами.

— Ты можешь попасть на фронт, — вновь, уже очень тихо повторил он.

— Я еще в сорок первом записалась в добровольцы. А сейчас поступаю в консерваторию.

— Чего? — Столетов встал. — Ты хочешь поменять астрофизику на какую-то песенку? Настя, что ты делаешь? — он резко вышел из-за стола, — через полтора года у тебя диплом, — уже приблизился он и, пытаясь обнять за талию, завораживающим шепотом, — еще три года — и ты кандидат наук.

Еле вырвавшись из объятий, она ушла; на следующий день пришла с отчимом. Столетов сразу же подписал заявление и, отдавая листок, заявил:

— Кстати, вскоре я тоже ухожу на фронт.

— Что значит «тоже»? — оцепенел отчим.

— Ну, как вы знаете, с сегодняшнего дня у гражданки Афанасьевой нет брони.

— Она поступает на очное отделение консерватории.

— Ну-у, пока она поступит и документы дойдут до комендатуры, ха-ха-ха, может, и война кончится.

— Не знаю, то ли он ученый, то ли военный, — после встречи со Столетовым насторожен был отчим, — уж больно пакостный он тип с виду и глаза, как у крысы, плутоватые.

Эта тревога оказалась ненапрасной. Анастасия на «отлично» сдала лишь первый основной экзамен по скрипке, как пришла повестка. В те времена шутить с властью было невозможно, могли моментально посадить за дезертирство. Правда, отчим пытался чем-то помочь, взял какую-то справку из консерватории.