Детство, опаленное войной
Шрифт:
— Худо живу. Работа тяжелая, в общежитии меня обокрали, карточки на декаду и деньги.
— Да ты что? Как же так? И нашли? Кто?
— Чего там найдешь? У нас — как проходной двор, порядка никакого, из соседней комнаты двое девчат сбежали с завода, ну и из общежития тоже… Уехали куда-то. Вот и у многих тогда кое-что потерялось. Может, они, а может, под их руку подведено. Скорее всего, подведено. Поместили тут к нам одну, а к ней парни шпанистые все время откуда-то приезжают. Нам житья никакого нет, а пожаловаться мы боимся. Вот так и живу.
— А почему ты от бабки ушла, что жила по Коммуне-то?
— Да она пустила двух парней, а они на гавани работают, дров обещали, ну а мне к тому времени дали место в общежитии. Я ведь не знала, что там такие беспорядки. Правда, в некоторых комнатах хорошие девчата подобрались, там порядок. А в остальных… Солдаты ходят — ночуют. Комендант — женщина, чего она сделает, придет вечером проверять, девки по шкафам парней прячут.
Я внимательно ее выслушала, но к себе на этот раз не пригласила, да и чем я могла помочь. Она теперь работает, чего же еще? А то, что ее второй раз обворовывают, сама виновата, думала я. Надо быть осторожнее. Но сказала я другое:
— Аня, послушай, как ты так скоро ушла из медицинского? Как тебя отпустили?
— А меня никто и не отпускал. И я не спрашивала. На кой они мне нужны, когда есть нечего!
— А штамп в паспорте?
— А мне его и не ставили. Зачем он мне, этот штамп! Прописка есть, чего же еще?
— Вот молодец, Анька, ты меня умнее. — И рассказала ей все о себе.
— Ерунда! Не ходи на занятия, все равно в конце концов выгонят!
— Да ты что! Когда это будет?! А мне сейчас устраиваться надо!
— Ну, тогда добивайся, все равно уволят.
Люба приехала, погостив в деревне чуть больше месяца. Ребята облепили ее со всех сторон.
— А я бросила ученье, — ища поддержки, вдруг призналась я.
— Как! Маня, зачем? Ты что, с ума сошла! — раздраженно воскликнула Люба.
Я опешила от этих слов и не стала оправдываться, что у нас давно уже нет на хлеб денег и что все время болеют и не ходят в детский сад дети. Я вообще больше не сказала ни слова. Молча поднялась и ушла вниз к Черных.
Дуся всегда была приветлива, встретила меня с радостью:
— Ну что, дорогуша, сдала свою миссию? Отмучилась с ребятишками-то. Сама никак заявилась, вот и хорошо, отдохни хоть, а то ведь с ними хуже всякой работы. Да садись с нами чай пить.
Я выпила чашку чая, хлеба не взяла, подумала: ведь у них самих-то его не лишка.
Михаил Иванович сел рядом, внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Девка ты видная по всем статьям. Уж я-то портной, женские фигуры знаю. Вот одно плохо, вижу, одеть-то тебе совсем нечего. Так ведь?
Я покраснела, слова застряли в горле.
— Да ну, что ты? Есть у тебя какое-нибудь старье? Пальто любое, неважно, мужское или женское. Принеси нам, а мы бы его перелицевали и сварганили бы тебе одежину. Подумай!
— Я посмотрю, может и найду. Да ведь я еще не работаю, у меня и заплатить-то нечем, — смущенно ответила я.
— А нам и не надо твоих денег. Вот воды нам принесешь, белье выполощешь, еще что-нибудь сделаешь, вот и все. Да ты, девонька, на работу поскорее устройся, раз нет никакой возможности учиться. Уж бог с ним, с ученьем-то. Я поговорю, не возьмут ли тебя ученицей в швейную.
Утром я опять пошла в канцелярию.
Секретарша мне сказала: «Приказ свыше — с курсов никого не отпускать, а если кто уйдет самовольно, то судить по закону военного времени».
На занятия я все равно не пошла, в тяжелых раздумьях отправилась бродить по городу и не заметила, как оказалась на рынке, где встретила своих односельчан.
— Приехали сдавать хлеб, — обрадовался мне дед Комаров, — обратно вот повезу жмых для свиней.
— Можно с вами? — неуверенно попросила я.
— Конечно, как не взять-то, не велика поклажа. Через часик-два выедем.
Выслушав деда, я побежала домой — предупредить о моем отъезде Любу, но сестры не было дома, я написали записку, оставив ее на видном месте.
Ехали мы очень долго, все время шагом. Я была в совершенном смятении: радовалась предстоящей встрече с родителями и одновременно думала над страшными словами, сказанными секретаршей.
Мерзли ноги, время от времени я спрыгивала с телеги и шла пешком.
— А у нас, Маничка, горе, — свертывая дрожащими пальцами самокрутку, поделился дед, — на Михаила похоронка 20 ноября пришла, вот уж месяц.
За полгода войны дед сильно сдал, поседел и сгорбился. Я его помнила подтянутым, с огненно-рыжими кудрявыми волосами. Теперь бы никто не узнал в этом дряхлом старике Григория Комарова.
— Горе, да еще какое! — продолжил старик, слезы бежали по его изборожденным морщинами щекам. — Один-единственный сын был и вот, нет его! — черные крючковатые пальцы дрогнули, табак просыпался в снег. — Что поделаешь, война… Она никого не щадит.
В Калиновку мы приехали поздно, нигде ни огонька. Я подбежала к родному дому и постучала в сенную дверь.
— Кто там? — спросил отец.
— Я! — взволнованно воскликнула я, сердце трепетало, словно пойманная птичка
— Маня, что ли? Да откуда ты? Что случилось?
— Да не пугайтесь вы, я приехала вас попроведать!
— Ну, проходи, раздевайся, да грейся, замерзла поди. Мать-то скотницей на ферме, а теперь коровы телятся, ушла, где-то утром придет, опять хлеб будет стряпать для рабочих.
Отец зажег ночник, принес кринку молока и ломтик хлеба.
— На вот, поешь, да ложись, отдыхай. Лезь на полати к стене, там спят у нас квартирантки, ленинградские девчонки, такие же, как ты.