Детство, опаленное войной
Шрифт:
На кухне киснут квашни, утром мама будет стряпать хлеб для столовой. В прихожей стоит прилавок, на нем весы, готовый хлеб закрыт под замком в шкафу, на столе горки тарелок и стаканов, в деревянном ящичке лежат ложки. Оказывается, у нас на дому организовали леспромхозовскую столовую.
Рабочие на участке все какие-то чужие, приезжие — трудармейцы. Один такой в прожженном ватнике долго стоял у прилавка и упрашивал отца отоварить хлебную карточку на пять дней вперед.
— Я не могу этого сделать, — пытался убедить рабочего отец. — Сбежать, что ли, собрался? Ведь тебя посадят!
— Пускай сажают! — ответил мужик, почесав давно немытой рукой, грязную спутанную бороду. — Мне не привыкать, нашел, чем пугать!
После таких бесед отец говорил матери: «Не пойму, кому нужно творить такое безобразие? Наших деревенских угнали куда-то к черту в Серов, Тагил, Сосьву и еще куда-то. На такие же самые лесозаготовки. А этих неработей нагнали сюда. Да и месяца не пройдет, они все разбегутся. И пусть бегут, все равно от них никакого толку».
Мама была удивлена, что я приехала домой. В ее глазах читался немой вопрос: «Зачем?». Я уже поняла, что приехала совсем ни к чему. Я попыталась сгладить впечатление от своего непрошеного приезда и рассказала родителям, что я бросила учебу, так как мне нечем платить за обучение и не хватает денег на еду.
— Ну и дома тебе тоже делать нечего, езжай обратно и устраивайся на работу, — строго сказала мама.
— Вот на тебе 20 рублей на первое время, больше у меня нет. Любе отдал все деньги, — со вздохом сказал отец. — Сейчас у склада подводы загружаются зерном, поедут в город, езжай с ними.
Ивана Ивановича взяли в трудовую армию и отправили работать на военный завод в Нижний Тагил. В письмах он писал, что живет в общежитии, работает в литейном цехе, готовит формовочную смесь, и что такой жизни и такой работы он бы не пожелал злейшему врагу.
Ольга Михайловна плакала от горя, заботилась, переживала, думала: что же делать? Что предпринять? Как вызволить мужа из такой беды?
Общая беда сближает, и Ольга Михайловна стала как-то проще и ближе к нам, квартирантам, мы разговаривали, делились своими переживаниями, старались помочь друг другу.
Как-то раз Люба рассказала Ольге Михайловне насчет меня, и в тот же день я была устроена на работу санитаркой в детскую консультацию, в которой Ольга Михайловна работала заведующей. Она взяла мой паспорт и поставила штамп «Принят», хотя об увольнении штампа не было.
— Ерунда! — сказала она. — Неужели я с руководством техникума, в случае чего, не договорюсь!
Нас было трое санитарок: Щитова Тася — старшая санитарка, женщина лет сорока с лишним, Нина Ясинская, лет тридцати, и я. Нам вменялось в обязанность наводить чистоту в помещении и топить печи.
Приходилось по очереди одной из нас приходить на работу почти с полночи, чтобы растопить все печи, вскипятить на углях шприцы и все инструменты, поставить двухведерный самовар, остудить кипяченую воду, перемыть графины и стаканы, налить свежей кипяченой воды, нащипать лучины для шпателей.
В консультации работали четыре врача: Кондакова, Помашевская, Гинзбург и Зеленая. Практически весь персонал состоял из эвакуированных — из Киева, Одессы, Харькова и Ленинграда.
Консультацию санитарки разделили на две половины. Мне как новенькой досталась большая половина, с инфекционным отделением и боксами. Старшая санитарка Тася зорко следила за моей работой.
С санитаркой Ниной мы подружились сразу, женщина она была простая, без ехидства и каверз, жила до войны где-то под Харьковом.
— Ты, Маня, грамотная? — как-то спросила меня Нина.
— Окончила семилетку, — с гордостью ответила я.
— Так чого ти пішла сюди? — продолжила Нина, от волнения переходя на украинский язык. — Було б у мене сім класів! Та я б в життя з цією гадюкою не працювала! — и она указала на Тасю.
От Нины я узнала, что до меня устраивалась на это место одна молоденькая девчонка, но, не выдержав придирок Таси, сразу уволилась и ушла на завод.
Что мне было делать? Попала я сюда по несчастью, и как-то надо привыкать, угождать, что ли.
Когда кончался прием, мы начинали мыть полы, обтирать мебель.
Как-то вечером, когда в инфекционном отделении никого не было, я запела песню «Капитан, капитан, улыбнитесь!».
Тася подслушала и с ехидством всем сообщила:
— Новая-то наша работница затворилась в боксе да песенки попевает!
— А тебе-то что, завидно? — одернула ее бойкая на язык Ленка. — Или обидно? Пусть поет! Девчонка еще!
— Ведь на работе! Нельзя!
— Нельзя? Знаешь, нельзя только штаны через голову надеть да на небо лезти!
С Ленкой у Таси вечно были споры.
Вскоре кто-то из молодых сестер потерял хлебную карточку. Они и сами не знали, где вытрясли, не надеялись найти и ни на что не претендовали. Но Тася точно и категорично заявила, что это украла Ленка, больше некому. Удивляюсь, как она не сказала на меня. Ленке донеслось, и она взбеленилась:
— Ты, шкура, что врешь на меня? Поймала? Да?! Да я тебе темную вечером сыграю и мозги вытрясу! Ты меня попомнишь, сука! — Ленку трясло от ярости. — Всю жизнь на порошках жить будешь! Я же медичка, я все приемы знаю! Житья от тебя нет санитаркам, а теперь и до нас добралась…
Тираде не было конца, много было сказано всяких разных слов, и Тася стала на некоторое время тише воды, ниже травы. Она стала побаиваться бесстрашной и отчаянной Ленки: такая, пожалуй, ненароком и отомстить может. Еще было свежо воспоминание среди медиков об одной такой «темной».
Была в то время одна злющая-презлющая старуха, Ворожева Вера Семеновна, уж хорошо бы врач, а так себе — средней руки фельдшеришко в вендиспансере, очень любила она всех подряд учить и воспитывать.
Бывают такие люди, давно уж на пенсии, а никому проходу не дают и с работы никак не уходят. Часто коллеги стараются не ссориться с ними, справедливо считая, что себе дороже, а они этим пользуются и паразитируют, высасывая всю кровь из коллектива.