Детство Темы
Шрифт:
– Мама, слышишь, что он говорит?
– Это почему? – спросила мать.
– Это папа говорил.
– Кому говорил?
– Дяде Ване. Если б я, говорит, все учил, что надо, – я бы и вышел таким дураком, как ты.
– А дядя Ваня что ж сказал?
– А дядя Ваня рассмеялся и говорит: ты умный, оттого ты и генерал, а я не генерал и глупый… Нет, не так: ты генерал потому, что умный… Нет, не так…
– То-то – не так. Слушаешь, не понимаешь и выдергиваешь, что тебе нравится. И выйдешь недоучкой.
Опять водворилось молчание.
– Зато
– Это бабья наука, – ответил пренебрежительно Тёма.
Зина озадаченно промолчала и принялась опять писать.
– А как же Кравченко? – вдруг спросила она, вспомнив своего учителя музыки. – Он, значит, баба?
– Баба, – ответил уверенно Тёма, – оттого у него и борода не растет.
– Мама, это правда? – спросила Зина.
– Глупости, – ответила мать. – Не видишь разве, что он смеется над тобою?
– У него и хвостик есть, вот такой маленький, – проговорил Тёма, показывая рукой размер хвоста.
– Мама?!
– Тёма, перестань глупости говорить.
Тёма смолк, но продолжал показывать руками размеры хвоста.
– Мама?!
– Тёма, что~ я сказала?
– Я ничего не говорю.
– Он показывает руками – какой хвостик.
– Еще одно слово – и я вас обоих в угол поставлю, – не глядя на Тёму, ответила мать.
Он безбоязненно опять показал Зине размеры хвоста. Зина мгновение подумала и в отместку высунула язык. Тёма в долгу не остался и начал делать ей гримасы. Зина отвечала тем же, и некоторое время они усердно старались перещеголять друг друга в этом искусстве. Тёма окончательно взял верх, скорчив такое лицо, что Зина не выдержала и фыркнула.
– Тёма, садись за маленький столик спиною к Зине и не смей вставать и поворачиваться, пока не кончишь уроков. Стыдись! Ленивый мальчик.
Водворилась тишина, и Тёма наконец благополучно кончил свои занятия. Последнюю латинскую фразу ему лень было учить, и он, отвечая матери и указывая, до каких пор ему было задано, показал пальцем до выпущенных им предлогов. Вообще проверка по латинскому языку была слаба; мать в нем знала меньше Тёмы и познакомилась с языком при помощи самого же Тёмы, с целью хоть как-нибудь проверять занятия своего ленивого сына. Но это приносило скорее вред, чем пользу, и Тёма, ради одного школьничества, часто морочил мать, смотря на нее как на подготовительную для себя школу по части надувания более опытных своих учителей.
Когда уроки кончились, Тёма, посмотрев на часы, с наслаждением подумал об остающемся до сна часе, совершенно свободном от всяких забот. Он заглянул в темную переднюю и, заметив там Еремея, топившего соломой печь, через ворох соломы перебрался к нему и, сев рядом с ним, стал, как и Еремей, смотреть в ярко горевшую печь. Все новая и новая солома быстро исчезала в огне. Тёма усердно помогал Еремею задвигать солому и с интересом ждал, когда потемневшая печь справится с новой порцией. Вот только искры да пепел сквозят через свежую охапку, и кажется, никогда она не загорится; вот как-то лениво вспыхнуло в одном, другом, третьем месте, и, охваченная вдруг вся сразу, солома с страшной, откуда-то взявшеюся силой огня уже рвется и исчезает бесследно в пожирающем ее пламени. Ярко и тепло до боли.
И опять оба, и Еремей и Тёма, ждут нового взрыва.
– Еремей, ты от брата получил письмо из деревни?
– Получил, – отвечает Еремей.
– Что он пишет?
– Пишет, что, слава богу, урожай был. Четвертую лошадь купили.
Еремей оживляется и рассказывает Тёме о земле, посеве, хозяйстве, которое совместно с ним ведет брат.
– Вот, к празднику, если бог даст, попрошусь у папы в деревню, – говорит Еремей.
– Как, на елке не будешь?
Еремей снисходительно улыбается и говорит:
– Там же ж у меня рыдня – сваты, дружки…
– Ты кого больше всех любишь?
– Я всех люблю.
И от сладкой мысли свидания у Еремея рисуются приятные сердцу картины: повязанные головы хохлуш, хустки, тяжелые чеботы, расписная хата, на столе вареники, галушки, горилка, а за столом разгоревшиеся, добродушные, веселые и «ледащие лыца» Грицко, Остапов, Дунь и Марусенек.
– Как ты думаешь, Еремей, мне что~ подарят на елку?
Еремей оставляет мечты и внимательно смотрит своим одним глазом в огонь:
– Мабуть, ружье?
– Настоящее?
– Настоящее, должно буть, – нерешительно говорит Еремей.
– Вот, Тёмочка, – говорит подошедшая и присевшая Таня, – вырастайте скорей да в офицеры поступайте… сабля сбоку, усики такие…
– Я не буду офицером, – равнодушно говорит Тёма, задумчиво смотря в огонь.
– Отчего не будете? Офицерам хорошо.
И Еремей соглашается, что офицерам хорошо.
– Енералом будете, як папа ваш.
– Мама не хочет, чтобы я был офицером.
– А вы попросите.
– Не хочу. Я ученым буду… как Томылин.
– Не люблю я их; я одного учителя видала, – такой некрасивый, худой… Военный лучше… усики.
– У меня тоже будут усы, – говорит Тёма и старается посмотреть на свою верхнюю губу.
Таня смотрит и целует его. Тёма недовольно отстраняется.
– Зачем ты целуешь?
– Скорее расти будут усы…
– Отчего скорее?
Таня молча смотрит лукаво на Еремея и улыбается. Тёма переводит глаза на Еремея, который тоже загадочно улыбается и весело глядит в печку.
– Еремей, отчего?
– Да так, она шуткует, – говорит Еремей и медленно встает, так как топка печки кончилась.
Тёма тоже встает и идет.
В столовой Зина, придвинув свечку, осторожно держит над ней сахар, который тает и желтыми прозрачными каплями падает на ложку, которую Зина держит другой рукой.
Наташа, Сережа и Аня внимательно следят за каждою каплей.
– И я, – говорит Тёма, бросаясь к сахарнице.
– Тёма, это для Наташи, у нее кашель, – протестует Зина.