Детство
Шрифт:
А Ванька, ён убежал всего-то по осени, а уже свыкся с бродяжничеством. Только и думает думушку, как вырастет, и начнёт марух выгуливать перед людями.
Общаимся вежественно, ан дружком мне никогда не станет. Тому-кто-внутри Ванька сильно не пондравился. Гнилой, говорит. И огольцы все эти с форточниками тоже не ндравятся. Вообче, сильно не хочет, чтоб я в разбойники шёл. Как подумаю, так сразу картинки всякие тюремные, и так покудова голова не разболится.
— Опрокинули сёдни лоток, — Важно рассказывает Ванька, — да и расхватали! Мелочёвка всякая нитошная. Она, ежели по отдельности закупать, так гроши стоит. А когда чуть не пол лотка захапали, так и вышел
Вздыхает.
— … ишшо рупь с полтиной должен остался.
«— Быт примитивных аборигенов», — Просыпается Тот-кто-внутри и показывает картинку с голыми коричневыми дикарями. А что? Гляжу на Ваньку внимательно, отчего тот важничает — думает, что завидую и восхищаюсь, значица. А и правда ведь — чисто энтот… обориген! Кости в носу нет и портки носит, а так один в один. Только у оборигенов кожа тёмная, а у энтова — душенька. А кто из них более дикой, я так сразу и не скажу.
Слухаю его, да поглядываю на площадь, где люд гуляет. Нищие выползли, огольцы, поездошники, фортачи [40] и ширмачи [41] , проститутки. Кто гулеванит напоказ, кто на милость чью надеется, кто дружков для будущего дела разыскивает.
40
Форточники.
41
Карманники.
Ну и мужики-ночлежники с работ возвращаются. Гляжу-выглядываю, где там мои земляки? Агась!
— Давай, Ваня, — Хлопаю по плечу, — пора мне!
Сползаю с кучи и бегом до своих. Встречать, значица. Они же как телята малые, теряются в такой толпе. Взрослые вроде мущщины, крепкие и не сцыкливые, а затолкают-затеребят… теряются! Не знают, когда в ухо дать нужно, а когда за тряпицу за пазухой, где денежка хранится, хвататься.
А у меня само-собой выходит, будто и вырос не в деревне, а в большущем городе. Недаром — попаданец, не абы кто! Заколдованный, значица.
— Отстань-ка! — Налетев, толкаю в грудь ширмача, — Не замай земляков!
Тот хоть и постарше, мало что не пятнадцать, а отступает. За мной самонастоящие разбойники стоят. Дружим с ими, значица. И на кулачках, опять же, умею.
Я в первые дни на Хитровке ух как подрался-то! Чуть не десять раз, да не с годками, а всё с мальчишками постарше. Одного только не побил, а сам колотушек отхватил. Но отхватил-то вроде как и я, ан рёбра целые и голова не гудит, а ён об лобешник мой да локти руку сломал. Хваталку, значица. Не сразу и вскрылось-то, не заметил ён в горячке.
Теперя всё, не трогают. От людёв сурьёзных разбойники защищают, значица. А с мальчишками сам, взрослые в таки дела не лезут. Ну вот и справился сам.
— Твои, Конёк? Не признал!
— Не признал, — Ворчу для порядку и тяну земляков до комнаты, — Как же!
Мужики посмеиваются и вроде как шутейно, а слухают меня.
— Конёк, ишь ты! — Посмеивается один, — Пошто так?
— А бью как копытом, — Отвечаю, не забывая оглядываться, — и свинчатки никакой не надобно.
Всё, довёл! В комнате сразу становится шумно и немного душно. Мужики умываются, поливают друг другу над ведром, да байки травят. Потом едим, и я вместе со всеми, как взрослый.
Хотя почему «как»? Взрослый и есть! Пятачок за место на нарах сам зарабатываю, в общий котёл всяко-разное вношу. Когда денюжку, а когда и вот так, как сёдни — печево. Добытчик!
И
После ужина мужики посидели немного, обсуждая день и сёрбая кипяток. Потом подымили махрой и почти все легли спать, ворочаясь на подстеленных на нарах тряпках. Несколько, самых молодых и азартных, с часок поиграли в карты, переговариваясь негромко.
Залез наверх и я. На втором етаже мужики спать не любят, так что просторней. Вольготно раскинуться можно! Только что душно, да дым табашный под потолком собирается.
Поворочавшись немного и раздавив несколько клопов, вздыхаю щасливо. А жизня-то налаживается!
Двенадцатая глава
— Утро! Подымайся, народ! — Мужики сонно заворочались на нарах, а Иван Ильич затеребонькал слегонца уполовником по чугуниевому котлу, подымая крышку. Зеваю, сонно потягиваясь и принюхиваясь, скинув с себя тряпьё и сев на нарах. Запахи… ух!
— Гусачника [42] с утра саморанешнего перехватил! — Похвалялся Иван Ильич важно, мешая в котле, — ливера понабрал, да штей и сварил!
Ворча и позёвывая, мужики потянулись к котлу с мисками.
— Скусно! — Похвалил один из старших мужиков, попробовав и расправив лохматые сивые усы, нависающие надо ртом, — Не всякая баба такие шти сварит!
— Обабишься скоро! — Загоготали добродушно мужики помоложе.
— Никшните! — Остудил их Иван Ильич грозно, — Никак в обжорках исть захотели, кровные свои переплачивая? То-то! Сами кашеваром оставили постоянным, хучь и выздоровел уже, теперя не пищите! Нравится хлёбово, хотца скусно и подешевше исть, так и не дразнитеся.
42
Гусачником называли торговца, который торгует "гусаком". «Гусак» — в терминах тех лет — это «бычачьи потроха», или ливер. А именно: легкие, селезенка, сердце, печенка. Отдельной статьей шла бычачья «башка» и оболочки желудков (рубцы, сычуги).
— Так их! — Одобрил сивоусый Пахом Митрич, — А то ишь! Тута мяса мало что не половина, да капуста, да пшено! Сытно так, что до самого вечору брюхо урчать не будет, а ишшо и скусно. А они того! Выкобениваются! В армии кашевар первый опосля унтера, а уж ефрейтор какой так и вовсе — со всем уважением к иму подходит.
— Да мы шутейно! — Засмущалися мужики, — Ты извини, Ильич — не со зла то, а сдуру!
— То-то! — Иван Ильич расправил плечи, — Ну, подходи, народ! Кому мало будет, так опосля подойдёте ишшо, я лишку наготовил, на пузени ваши бездонные!
Подошёл и я вместе со всеми — как равный, ибо свою денюжки тожить сдаю в общий котёл. Добытчик! А значица, взрослый почти мужик, только что усы не растут. Иван Ильич щедро наложил ажно до самых краёв, чуть не с напупинкой. Отойдя чуть, губами снимаю юшку, чтобы под ноги не расплескалося.
— Скуснотища! — Хвалю дядьку от всей душеньки и отхожу в сторону, присаживаясь на нары. Миску на колени, подстелив тряпицу. Черпаю ложкой то капусту с юшкой и пшеном, то ливер, и ем, отдуваяся. Скусно и сытно — страсть! Я так сытно, как здеся, на Хитровке, и не едал никогда. Шутка ли, кажный день по два раза цельную миску наливают, да таку здоровенную, что ажно заталкивать в себя приходится, чтоб вместилося.