Дева Баттермира
Шрифт:
В начале апреля, хотя еще стояли морозы, ласковое солнце неодолимо влекло Мэри прочь из дома, прогуляться. Она отправилась на восток от Баттермира к Мшистому водопаду. Именно туда она совершала прогулки с Джоном, на сей же раз она прошла дальше, мимо того самого места, где он впервые сделал ей предложение. И когда Мэри уже миновала водопад, ее сердце вдруг переполнилось неожиданной радостью. Когда-то она любила и была любима. Это чувство не было совсем уж безнадежным и бесполезным — кое-что осталось; она прикоснулась к уже довольно большому животу и ощутила, насколько ей не хватает его.
В последние дни августа, как раз в то самое время, когда она и Джон были поглощены друг другом, оставаясь в уединении, Колридж проезжал Баттермир. До сего момента он редко испытывал столь сильные душевные порывы и ощущение могущества собственного гения. В тот раз он описал водопад, что в народе назывался Мшистым, и его описание в некотором роде отражало теперешнее настроение Мэри, когда она, в редкие минуты отдохновения, предавалась воспоминаниям, возрождая в памяти тот волшебно-чудесный отрезок лета, который ей довелось пережить.
Она изо всех сил стремилась сохранить в себе то настроение, которое навеял ей этот знакомый путь, желая запечатлеть в своем сознании эти воспоминания, дабы она могла лелеять их в собственном сердце, изголодавшаяся по умиротворенным и радостным мыслям о собственном муже. Но в конце концов эти чувства ускользнули от нее, и она так и осталась стоять, глядя на воду, которая теперь, зимой, устремлялась вниз по узкому ложу, скованному со всех сторон толстым слоем льда, который чуть дальше, по краям водопада образовывал причудливый рисунок толстых сосулек самой замысловатой конфигурации, так что замерзшая на стуже вода напоминала то чьи-то конечности, то живот, а то и вовсе походила на женскую грудь. И все эти ледяные конструкции были столь прочны, что сломать их руками не представлялось никакой возможности.
Мэри почувствовала, как ледяной воздух подбирается к горлу. Она еще плотней закуталась в пальто и как можно быстрее направилась обратно в деревню, однако же не забывая ступать осторожно и аккуратно, дабы не поскользнуться. Возможно, ребенок заставит его вернуться к ней.
14 апреля 1803 года
Мой дорогой муж,
Наконец-то я добралась до Оксфорда, но мне сообщили, что тебя отослали отсюда вот уже как шесть недель назад. Я изнурена от постоянных переездов с места на место — малыши называют себя «цыганами»! — однако расходы, как мне самой удалось убедиться, слишком уж велики. Некоторые из наших друзей в Тивертоне собрали для нас кое-какие пожертвования, но сумма оказалась не так уж велика, и мне приходится беречь каждый пенс. Мне просто необходимо поселиться где-нибудь, чтобы я могла зарабатывать трудом на ежедневные расходы. Я уж было подумывала открыть школу для девочек, которая бы одновременно давала образование и нашим детям. Ты одобряешь такую идею? Я не образованная женщина, однако получила домашнее воспитание и всегда читала много книг, которые могли бы оказаться весьма полезны в жизни.
Таково мое решение. Я отправлюсь в Карлайл и окажусь там, когда тебя привезут туда для судебного разбирательства. Никто не в силах мне сказать, когда в точности произойдет выездная сессия суда присяжных, но будет лучше приехать заранее, нежели опоздать на слушания, поэтому я отправляюсь немедленно. Надеюсь, я сумею добраться туда раньше тебя, поскольку мне нужно не только найти жилье для семьи, но и, возможно, какую-нибудь работу. Я знаю твое мнение по данному поводу, и я не стану ставить тебя в неловкое положение. Я приеду к тебе на свидание одна, и если ты будешь мрачен или же до крайности занят со своими адвокатами, я пойму. Чтобы избежать некоторых затруднений для нас обоих, я назовусь миссис Бенсон (Энн Бенсон была одной из моих подруг по школе), и именно таким именем я и представлюсь тебе. Это также избавит наших детей от постоянных насмешек и оскорблений, которые обязательно преследуют всех, кто имеет хоть какое-либо отношение к человеку с дурной славой.
Чтобы сохранить те мизерные средства, что у нас еще остались, я намерена пройти пешком большую часть пути. В этом году весна поистине прекрасна. (Как, должно быть, жестоко это звучит для тебя, в то время как сам ты заперт в этой ужасной темнице, — поверь, я вовсе не намеревалась причинить тебе боль своим замечанием.) Я просто хочу тебя заверить, что не стану слишком сильно изнурять детей, которые уже успели привыкнуть к длительным пешим прогулкам, им будет это даже в радость в такую прекрасную, мягкую погоду.
О, мой милый муж, как часто и с какой нежностью мои мысли обращаются к тебе! Весьма странно, но я совершенно убеждена, что самыми блаженными часами были те часы, что мы провели с тобой вместе в канун последнего Рождества и дни до Нового года. Не слишком подходящая обстановка для возрождения семьи и, как я смею надеяться, взаимного влечения. И все же если ты припомнишь нашу встречу, то такая атмосфера уж более не покажется тебе неподходящей для нашего взаимного счастья. Ты должен знать, что там, в Скарборо, ожидая твоего появления в окне камеры и проводя остальные часы дня и ночи в непрерывных размышлениях о том, каким способом освободить тебя из этой ненавистной клетки, моей величайшей мечтой было лишь одно — находиться рядом с тобой в этой камере, дабы весь прочий мир остался за ее стенами и оставил нас наедине.
Я знаю, тебе не нравится, когда меня одолевают сентиментальные чувства. Я также знаю, что ты часто сердишься на меня по разным пустякам, но ты должен знать: ты подарил мне самое великое счастье в моей жизни. Жаль, что жизнь моя не сложилась несколько иначе, но только не в главном: познакомиться с тобою, выйти за тебя замуж и родить тебе детей — что может быть прекрасней? Даже в самых дерзких помыслах я не смела мечтать о большем, милый Джон, я всегда, всю свою жизнь буду тебе сердечно признательна за это счастье.
Твоя любящая жена, Микелли.
Микелли и дети отправились на север следующим же днем. Никаких записей о том, что они благополучно добрались до Карлайла, не существует. Впрочем, как и о том, что же с ними сталось на самом деле во время их долгого путешествия. В конце апреля на северо-западе разразился внезапный снежный буран, и многие путники замерзли насмерть, их тела были обнаружены лишь после того, как стаял снег.
Дневник, 23 июня, Честер
Меня доставили обратно в Честер, что само по себе весьма изобретательно. Самым неожиданным образом меня избавили от ненавистного одиночества, которым меня мучили в течение многих месяцев. Теперь меня заперли в большой общей камере, где вместе со мной содержатся какие-то старухи, ночные пьянчужки, проститутки, сумасшедшие, вороватые детишки и несколько порочных существ обоего пола, с которыми здесь обращаются не лучше, нежели со свиньями на скотном дворе. Они предполагали потрясти меня и надломить мой дух, но я совершенно убежден, что они лишь оказали мне услугу. Я устрою здесь парламент. Я установлю законы всеобщей взаимной поддержки. Я устрою школу и стану преподавать основы религии (местный священник вынужден будет помогать мне в этом). Мои обязательства по отношению к этим людям будут совершенно чисты, и все это будет сделано самым демократичным путем.
Дневник, 6 июля, Честер
Менее чем через три дня моя система рухнула. Вынужден предположить, что она потерпела крах из-за окружающих условий (тюрьма) и из-за людей (по большей части это преступники) или же из-за самой системы. Это основная проблема всей политической теории.
Начиналось же все самым замечательным образом и с живейшим энтузиазмом со стороны заключенных. В течение первых двух дней нам удалось добиться, чтобы на полы была постелена свежая солома (пара серебряных монет, которые у меня еще сохранились в запасе, сослужили добрую службу), и нас регулярно кормили по нескольку раз в день, и питались все сообща — предварив прием пищи непременной молитвой, каждый получал миску супа или же жидкой овсяной каши. Тюремный священник — преподобный Скотт, молодой человек весьма привлекательной наружности, можно даже сказать, чересчур привлекательной наружности и чересчур умный, я полагаю, для священника — организовал уроки. И жена тюремщика— невероятно полнотелая женщина с пышным бюстом и прекрасными формами, однако, надо признаться, несмотря на всю глубину моих чистых помыслов и продолжительность воздержания, весьма притягательная — взялась за наведение порядка в камере, и на второй же день наше узилище было чище, нежели многие комнаты в гостиницах.
Сложности начались с выборами. Мы действовали строго в рамках всеобщего избирательного права. Все мои товарищи по заключению сразу же приняли мое предложение выбрать в парламент каждого седьмого в качестве представителя, однако одна из проституток (которая клялась, будто бы знавала меня еще мальчиком, хотя я даже и вспомнить-то ее не мог), по кличке Дженни Рыжая (все из-за цвета ее волос, которые теперь сильно потускнели), вынула изо рта трубку, что случалось крайне редко, и во всеуслышание потребовала, чтобы женщины были представлены в парламенте наравне с мужчинами. Поскольку женщин в камере оказалось почти столько же, сколько и мужчин, то требование такое было принято, с одной стороны, веселыми приветственными криками, а с другой— недовольными репликами. Это предложение показалось мне очень хорошим и вполне революционным, и я указал, что коль скоро мы последуем этому предложению, то по радикальности опередим как Американскую, так и Французскую революции, вместе взятые, и произведем на этом острове самые решительные изменения, какие потрясали его с 1688 года [52] . Вся женская часть камеры восприняла мою речь единодушным одобрением, в то время как из мужской половины на такое предложение отозвались лишь единицы.
К несчастью, среди мужской части заключенных сложилась непримиримая группировка, которая в штыки восприняла подобное предложение и принялась возмущаться. Эта группировка возглавлялась двумя братьями— Томасами, — которые учинили ужасный пьяный дебош с жесточайшей потасовкой, что заставило блюстителей закона забыть о своей терпимости и заключить двух буянов в тюрьму на несколько месяцев. Поскольку оба они были фермеры с холмов и за пределами тюрьмы их дожидались коровы и прочий домашний скот, который теперь остался без пригляду, то два брата очень злились и всякий день, срывая на других свое скверное настроение, беспрестанно ввязывались в неприятности. К тому же оба они были весьма сильными людьми, и никому не хотелось противостоять им. И все же, исходя из собственных принципов, я отважился поспорить с ними: мол, даже если женщина и не может сравниться с мужчиной во всем прочем, то уж пред взором Господа она совершенно равна любому мужчине, и именно по этой самой причине в хорошем обществе, которое мы здесь и пытаемся создать, они все должны иметь такое же избирательное право. Я согласился, что, возможно, не стоило бы им дозволять быть избранными непосредственно в сам парламент, однако же они имеют право голосовать за тех, кого бы хотели видеть в качестве его членов.
Тут Дженни Рыжая принялась возражать (и в силу ее характера ее возражения, как всегда, были пылки и горячи) и заявила: коль скоро ей не дают возможность выбираться в парламент, то и голосовать она не станет, а коли не станет, так и на сам парламент ей плевать. Она еще сказала, что у нее и без того было немало неприятностей с этим парламентом за стенами честерской тюрьмы. Ей еще только не хватало, чтобы вся эта гадость преследовала ее и здесь, в этом укромном и мирном местечке, где без всякого там парламента хватает возможностей пораскинуть мозгами. Теперь все женщины встали на ее сторону, принявшись с горячностью отстаивать свою точку зрения, и только когда жена тюремного надзирателя, удаляясь, пожелала всем спокойной ночи и охранник велел тушить свечи, наступившая тьма сумела охладить пыл спорщиков, готовых перейти от слов к жаркой потасовке.
Ночью Дженни Рыжая явилась ко мне и сказала, что если я дам ей гинею, то она откажется от своих претензий, а еще за одну гинею она согласна ублажать меня столь долго, сколь мне вздумается, поскольку она помнит меня еще мальчиком, когда сама она тоже была ребенком совсем уж нежного возраста. И, говоря все это, она то и дело провоцировала меня самым изощренным образом, однако я наотрез отказался от обоих ее предложений. Во-первых, мои моральные убеждения не позволяли таким нечестным образом влиять на эту женщину и заставлять ее предать собственные принципы, а во-вторых, то, что она больна сифилисом, я знал доподлинно.
На следующий день — третий день — сперва началось Возрождение; а затем настоящий ураган деятельности, за которым последовала Великая Дискуссия— все споры достигли кульминации, и одним из элементов, который подхлестнул пыл спорщиков, стал мой старый хозяин, мистер Сейворд. Он самым неожиданным образом ввалился в гущу толпы — весь в ужасающих лохмотьях, наполовину пьяный, и вид у него при том был совершенно безумен. Однако он узнал меня — как видно, из полицейского заявления — и тут же полез ко мне с жаркими объятьями, отчего все съеденное на завтрак у меня попросилось наружу. Вероятно, он каким-то образом уловил мое далекое от дружеского настроение (хотя, по правде говоря, я был даже рад вновь увидеть старого задиру, однако весьма сожалел, что ему довелось нарушить закон), и когда обсуждения возобновились, он принялся самым решительным образом возражать даже против самой идеи выбора в парламент. Он заявил, что парламент должны составлять только лучшие и самые выдающиеся граждане общества. Вскоре стало очевидно, что себя он считает по меньшей мере лидером лучшего общества. К моему ужасу и изумлению, он собрал вокруг себя единомышленников, нечто вроде партии — по большей части из местного населения, которые в воображении своем уж рисовали самые разные блага, поскольку старый мой знакомый еще не лишился всех своих связей, — но в то же время от такого безответственного сброда, который будет все делать лишь назло, ничего хорошего не приходилось ожидать, и уж тем более они не стали бы никому помогать. Тем временем Дженни Рыжая, явно в ярости от проявления пренебрежения к ее прелестям с моей стороны сегодняшней ночью, собрала рвущихся в бой женщин и их детей в углу огромной камеры и отметила границу своей территории, за которую ни одному из моих мужчин заходить не разрешалось, независимо от того, выбраны они в парламент или нет. Все было нелегко, поскольку мне приходилось удерживать обоих братьев Томасов, которые так и рвались в драку, размахивая кулаками.
Таким образом, нам пришлось провести выборы без женщин, хотя они не давали нам ни минуты покоя, вся клика Сейворда тоже ополчилась на нас, постоянно поддразнивая и выкрикивая непристойности, а старый мерзавец подзуживал их беспрестанно.
К моей досаде, одного из братьев Томасов избрали премьер-министром, — здесь надо заметить, что виновата была не сама по себе система, которая прошла проверку даже самыми жесточайшими бурями, но сам материал, из коего были слеплены эти люди, все их качества нисколько не отвечали поставленной перед ними задаче — и тогда мне стало очевидно, что мой эксперимент провалился, потеряв цель. Первым делом Томас решил наказать всех женщин, отобрав у них еду. Более того, он заключил союз с Сейвордом и его кликой, дабы запретить всякое образование в государстве. Само собой разумеется, я принялся возражать самым решительным образом, и в союзе с несколькими смельчаками, которые набрались храбрости стать на мою сторону (самыми образованными, однако, увы, и самыми застенчивыми в этой камере), выступил, как мне думалось, с весьма трогательной и смелой речью, которая касалась основополагающих принципов республики, и попытался установить их в этом обществе. К моему удивлению — и тем самым нанеся мне лишь один вред, — Дженни Рыжая была настолько тронута моей речью, что тут же переманила свой женский лагерь на мою сторону и, недолго думая, бросила братьям Томасам вызов.
Который был немедленно ими принят. Всеобщая потасовка, последовавшая за этим, привела к тому, что несколько человек получили ранения, многие сотрясение мозга, камеру едва не разнесли в щепки, и в конечном итоге в дверь вломилось множество солдат, дабы навести порядок.
Меня вновь перевели в одиночную камеру, но теперь мне преподали отличный урок, и за урок этот в нелегком деле политики я заплатил несколькими синяками и порезами.
52
В результате государственного переворота 1688 г. (так называемой Славной революции) королем вместо свергнутого Якова II Стюарта был провозглашен Вильгельм Оранский и закреплен доступ буржуазии к государственной власти.
Дневник, 28 июля, Ланкастер
Теперь я заключен в Ланкастерскую башню, в подземную тюрьму, и вновь один. Должно быть, это последнее мое заточение перед слушанием в Карлайле. Все возвращается на круги своя. Я вновь обрел свою веру в Господа.
Переживая все, что случилось в Честере, меня одолевали две мысли. Первая— насколько пусты чувственные наслаждения, которые являются лишь средством достижения будущего удовольствия. В моей жизни я получал много удовольствия, и удовольствие это было безмерно, часто неумеренно, иногда даже сверхъестественно. Однако ж все это были лишь чувственные наслаждения. С женщинами, конечно же в особенности с женщинами, но еще я получал наслаждение от вина, от пищи, от роскоши и привилегий. И даже теперь, в той пустоте, что окружала меня, я искал возрождения и воссоздания, но это ничего не приносило мне. Это походило на красочный фейерверк: он вспыхивает ярко, искрящимся фонтаном взмывая вверх, и тут же опадает, не оставляя после себя ни единого следа. У меня даже возникала мысль, будто воздерживаться от чувственных наслаждений то же самое, что воздерживаться от познания мира или от вина, но складывалось впечатление, что это вовсе не так: пики блаженства, пережитые в прошлом, невозможно вернуть. Они так и остались где-то далеко за пустотой, которая словно бы стеной оградила меня нынешнего от того человека, прежнего меня, творившего подобные вещи.
Моя вторая мысль была о Боге. В жизни моей мне доводилось знавать атеистов, к которым я питал уважение, но я так и не смог понять доказательства их идеи. Для меня Господь является главным таинством, и это таинство заключается во всем. Даже закоренелому грешнику, каким я считаю себя, Он дарует умиротворение. Однако умиротворение это заключено отнюдь не в том, что Он делает, поскольку для меня Он не сделал ничего в сердце моем. И я знаю, что в течение долгого времени я был удручен и чувствовал себя отвергнутым после того, как ощутил, как мне тогда казалось, величайший дар Господень, откровение Его, за которым вдруг последовало молчание и равнодушие. Но теперь равнодушие Его кажется мне величайшей мудростью, а молчание Его — голосом непорочности и истины. Я преклоняю колени пред именем Его.
Камера, в которую меня заключили, хоть и находится в подземном узилище, все же лучшая из всех, где мне до сих пор доводилось пребывать. Тюремщик настроен весьма дружелюбно. Каждый день мне подают свежие креветки и съедобных моллюсков, которых, как поведал мне тюремщик, приносит с залива некто, не желавший называть своего имени.
Мальчик родился в конце июня. Роды прошли легко, однако новорожденный оказался крайне слабым. Мэри почти не спала ночами, беспрестанно беспокоясь о ребенке, она довела себя до такого состояния нервного истощения, что в конце концов молоко пропало, и Элис, которая родила чуть раньше, пришлось грудью кормить малыша. По определенным причинам эта спасительная помощь от постороннего для нее, хотя и близкого, человека внезапно вызвала приступ самой безудержной и яростной ревности; всякий раз, как подруга брала на руки мальчика, Мэри едва с ума не сходила, и бедняжке Элис было даже страшно отправляться в гостиницу «Рыбка». Том же убеждал ее, что она просто должна это делать ради прежней их дружбы.
Несмотря на то что по календарю уже значилось лето, погода в долине стояла довольно холодная, и ребенок сначала подхватил бронхит, который затем перешел в воспаление легких. Мэри с безумным неистовством ухаживала за малышом, нянчила его, в отчаянии беспрерывно заглядывая в медицинские книги и готовя для него все новые и новые настойки и отвары из лечебных трав. Она даже послала в Кокермаут за врачом, а тем временем сама слегла от нервного и физического истощения, пытаясь спасти ребенка. Но все напрасно. Он умер спустя три недели после рождения, и лишь несколько человек смогли стоически вынести мучительные рыдания Мэри и ее глубокое отчаяние.
Вордсворт написал следующие строки, посвященные Мэри и печальной судьбе ее умершего ребенка:
Она жила среди холмов в томительном покое,Где ждали деву лишь любовь и детство золотое,И, целомудрие храня, стремясь к уединенью, Красоты гор ценить могла и пестрых трав цветенье. Без низких помыслов, тревог, она жила на свете,Но час печальный, роковой настиг ее в расцвете;И вот уж спит в земле сырой, близ маленькой часовни,Ее новорожденный сын — невинный, безгреховный.Едва успев увидеть свет, обрел приют бессрочный,Смерть его душу забрала, явившись в час урочный.Покойся с миром, сын холмов, прославленный молвою,И путник, мимо проходя, поникни головою.И вопреки веленьям бурь, невзгодам и ненастьям,Мать и дитя нашли покой, отринув все несчастья.