Девица Ноvодворская. Последняя весталка революции
Шрифт:
— Вы же мне его не называли.
— Чебурашка!
В тесном коридорчике двоим не развернуться. В комнатке-пенале, служащей одновременно и кабинетом, и спальней, почти все жизненное пространство занято книгами. Они и в шкафу, и на письменном столе, и у изголовья тахты, застеленной ярким покрывалом. На постель усаживается хозяйка, приглашая меня располагаться рядом. За стеной громко вещает Гурнов. «Вести» смотрит бабушка Валерии Ильиничны. Мамы дома нет, она на дежурстве, будет поздно. Разговору ничто не мешает…
— Валерия Ильинична, бунтарство — это, надо понимать, у вас потомственное?
— По-видимому, мои гены совершенно полярны советской действительности, с ней не уживаются. Русское дворянство — конечно, не
— Вам это досталось по наследству, но что заставило вашего прадеда благородных кровей податься в социал-демократы, основывать подпольную типографию?
— Совершенно нормальное занятие для дворянина. Просветительская работа. Только приличные люди имеют право заниматься революционной деятельностью. Потому что они занимаются ею на уровне Джеферсона и Медисона. Если бы в это дело не вмешался охлос, я думаю, что у нас сейчас была бы неслыханная форма демократии, но, к сожалению, нашлись вульгарные люди, типа Владимира Ильича Ленина и его команды, которые считали идеи охлоса очень передовыми…
А так мой прадед выбрал вполне естественный путь. Типография, самиздат — это дело святое. Пойти за это в острог было очень почетно. И здесь мне стыдиться нечего, мой дед родился в Тобольском остроге, где отбывали срок оба его родителя-революционера. Можно считать, что я пытаюсь расхлебать то, куда положили кирпичик мои предки.
— Но не получается, что вы сегодня ведете борьбу с тем, к чему стремились они? Ваши дед с бабкой ведь сидели при царизме, мечтая о социалистическом, демократическом обществе. Вы же это самое социалистическое общество зовете разрушать.
— Совсем не это самое! Есть единое революционное пространство, пронизывающее века и режимы. Люди благомыслящие, люди интеллигентные во все времена боролись с деспотизмом, с эксцессами, с нереспубликанской формой власти. Они всегда борются за демократию — и при ней, и до нее, и после нее. Так что мой дед, который вступил в противоборство с недемократическим режимом дооктябрьского периода, совершенно не оказывается со мной в конфронтации, а, напротив, стоит в едином строю, поскольку и я борюсь с режимом, только присвоившим себе название демократии, не имея на то никаких сколь-нибудь веских оснований. Режимом, который, заметьте, благополучно пережил и август 91-го…
— Если не возражаете, о вашей оценке сегодняшнего состояния нашего общества мы поговорим чуть позже, а пока давайте обратимся к такому факту: 15-летняя комсомолка Лера Новодворская просит отправить ее во Вьетнам, чтобы с оружием в руках сражаться против американских агрессоров. «Уходили добровольцы на гражданскую войну…» Смотрится прямо-таки идиллически, только, по-моему, слабо вяжется с образом непримиримого борца с тоталитаризмом.
— Вы так полагаете? Вам хотелось бы, чтобы я, начиная с детского садика, устраивала заговоры? Если человек законопослушен до восемнадцати лет, это не может быть вменено ему в заслугу, равно как и в вину. Что касается Вьетнама, то любовь или ненависть к собственному государству были здесь абсолютно ни при чем. Просто во мне проснулся вечный комплекс Дон Кихота — желание защищать обиженных. Разумеется, добровольцев моего типа, да еще пятнадцатилетних,
— В Афганистан, надо полагать, вы уже не рвались?
— Помилуйте, это ведь уже декабрь 1979 года, а первый арест по «диссидентской» 70-й статье Уголовного кодекса у меня был в 69-м… Как видите, сроки несколько не совпали. Да и вопрос, мучивший меня перед Вьетнамом: кто кого угнетает? — тут просто не стоял, ситуация выглядела абсолютно ясной, как, скажем, и в Чехословакии в 68-м…
— Тот ваш первый арест, кажется, связан с Кремлем?
— Это финал истории. А началось все с создания подпольной студенческой группы. Помню, этот факт был тогда очень красиво запечатлен нами в школьных тетрадках — с программой-минимум. Перед нами стояла совершенно однозначная цель — свержение существующего государственного строя. Нам также ставилось в вину распространение листовок, самиздата. Согласитесь, неплохо звучит для 1968–1969 годов?
— И сколько же вам стукнуло в ту пору?
— О, я была очень взрослой! Целых девятнадцать лет.
— Кого же вам удалось затянуть в свою группу?
— Вот так сразу и затянуть! Вы плохого мнения о советской молодежи. Но если пользоваться вашей лексикой, то я смогла затянуть в подпольную организацию мальчиков из хороших, благовоспитанных семей, студентов МГИМО, МГУ, физтеха, иняза. Такой чисто дворянский заговор… Только мальчики на декабристов не смотрелись. К сожалению, народ очень вырождается. Это особенно видно сегодня, но было заметно и в 69-м. Если декабристы все бросили и помчались на Сенатскую площадь, то мои мальчики соглашались действовать лишь подпольно, а когда дошло до разбрасывания листовок, я осталась в печальном одиночестве.
— Вас арестовали, а они?
— Мальчики взялись за ум, думаю, впечатлений от общения со мной им хватило на всю жизнь.
— Их не задержали?
— Каким образом? Никто не знал их имен, кроме меня. У нас была железная дисциплина, строжайшая конспирация с полной автономией групп. Вместе мы никогда не собирались, все нити находились у меня, членские взносы вносились под псевдонимами. В результате органам удалось выловить только одного паренька из физтеха, который провожал меня на акцию и нес сумку с листовками. И это-то случилось по его собственному недомыслию: не признайся он сам, никто не смог бы ничего доказать. В итоге бедолага вылетел из института. Все же прочие имели остроумие вести себя хотя бы в рамках инстинкта самосохранения, не торопились с признаниями, доверившись благоразумной трусости, и их отпустили с богом. Я же долго вешала лапшу на уши чекистам, рассказывая о мощной организации с тремястами пятьюдесятью членами в Москве и еще с почти таким же количеством в Питере и по стране. Не думаю, чтобы мне поверили, но почесаться гэбэшников я заставила.
— Сколько вас было на самом деле?
— Фактически — двенадцать человек. Мало? Конечно мало. У меня же существовал план возвестить на суде на всю страну о наличии крепкой и крупной подпольной структуры, дабы создать на пустом месте революционное движение. Идея была не так уж плоха, к сожалению, практика тех лет не позволила ее реализовать. Во-первых, не проводились тогда открытые судебные процессы по таким делам, что явилось для меня неприятнейшим сюрпризом. Во-вторых, КГБ столь лихо поднатаскался в политическом сыске, что если организации подобного рода первое заседание проводили где-нибудь на конспиративной квартире, то дальнейшие планы они разрабатывали уже на Лубянке. Аресты производились очень быстро, поэтому двенадцать человек — максимальное число, на которое я могла в 69-м рассчитывать без дополнительной засветки. Кстати, и позже, вплоть до 1988 года, все мои попытки создать какую-нибудь оппозиционную партию или организацию не увенчались успехом.