Девичьи игрушки

Чернецов Андрей

Так что не все ушли с пира своими ногами.

Да только не таков старый шляхтич Балицкий, чтобы упиться до потери сознания.

Не шатаясь почти, дошел он до флигеля, где камора его была.

Тяжелела голова, непривычно клонило в сон. Хоть и прежде случалось ему выпить да съесть не меньше.

«Старею, видать!»

Прилег, прикрыл глаза. Поворочался с боку на бок.

Сон не шел. Не мог пан Юрий избавиться от чувства, что должно случиться что-то…

Точило нечто изнутри его душу, точило неотвязно…

Подумав,

он встал и спустился в каморку, где дремал его ближний слуга Остап Пашута – хлопец лет двадцати, которого за ум и сметливость маршалок выделял.

– Вот что, Пашута, – молвил он, растолкав слугу. – Ты это, присматривай за гостями…

– То есть как это, пан маршалок? – не понял джурка. – Чтоб чего не украли? Аль видели чего, пан Юрий!

– Видел бы, другой был бы разговор! – отрезал шляхтич. – Просто присматривай! Знаешь ведь, что в королевстве творится…

И только после этого сон все же взял над ним верх…

И привиделся ему сон жуткий да мрачный.

Будто находится он в плену у каких-то темных монахов. Спутанный, в пещере огромной.

Прямо перед ним – алтарь гранитный, а за алтарем – как бы царские врата в храме.

И сияют они мертвенным гнилушечным светом, мерцая.

А у алтаря стоит некто высокий, в таком же монашеском облачении, как пленившие его, пана Юрия, да только словно надето оно не на человека, а… и подумать-то страшно!

Тот что-то говорит – слышны слова, тяжелые и непривычные человеческому уху, забытые много веков назад…

Голос гулко отражается от стен, въедаясь в мозг, разливаясь по нему страхом.

И вот тьма под капюшоном обратила свое внимание к старому маршалку.

И вот он уже на алтаре, и фигура в черном балахоне нависла над ним. И снова голос, читающий заклинание на древнем языке, раздается под сводами пещеры. Взмах ножа – рука медленно и неизбежно опускается к животу…

Вот-вот жадно вонзится в тело.

«Какой страшный сон!!» – подумалось пану Юрию.

И впрямь не труслив он был, но страшно стало. Самое время проснуться…

Но проснуться никак не удавалось.

Казалось, тысяча ледяных игл пронзила его, холод застыл на сердце…

Потом нож опустился, и пан закричал, пронзенный страшной, неподдельной болью.

И умер он, так и не узнав, что не во сне привиделась ему невыносимым огнем палившая нутро холодная сталь отточенного клинка.

– Ну хватит, Петро! – положил руку на плечо товарища казак. – Подох ведь уже шляхетский пес!

– Оно и верно, – ответил вахмистр да слизнул с турецкого кинжала кровь. – Будут они Басаврюка знать!..

А по улицам Остророга уже растекались группки звенящих оружием беспощадных убийц.

И некому было им помешать – все защитники валялись в дурманном ядовитом сне, навеянном неведомыми травами, что подмешал хитроумный

пан Ян в пиво да мед на привале…

Нет, не все гайдуки да шляхтичи валялись пьяные вусмерть – иные все ж смогли саблю из ножен достать да раз-другой выстрелить, но мало было таких.

И врывались гогочущие победители в оглашенные храпом казармы, разоружали и связывали беспомощных шляхтичей с гайдуками князя Остророжского.

Некоторых дворян прикалывали во сне, но больше стаскивали на площадь для грядущего действа.

В замке все же несколько десятков слуг и надворных солдат смогли организовать слабый заслон на пути к княжеским комнатам. Но недолго продержались – смели их казаки.

Басаврюк рубил без пощады; каждый взмах его падал смертью. Казаки с ожесточением кололи всех вооруженных шляхтичей, пороховой дым густыми облаками ходил по залам; кровь, смешанная с рассыпанным порохом, залила паркет, на котором лежали, между множества трупов, лепные украшения потолка, обрушенные от выстрелов.

Разъяренные победители ломали мебель, били стекла и зеркала, обдирали дорогие шпалеры и гобелены…

Князь не успел пробудиться, а уже скручивали его ремнями да били нещадно, таща прочь из дворца.

Семья князя в отчаянии пыталась укрыться в костеле, но упали выбитые двери. Упали, и толпа казаков вслед за своим предводителем ворвалась в храм.

Выволокли жену князя, дочь самого Четвертинского, да трех ксенжничек, уже просватанных за Потоцких, Чарторыйских и Браницких, да сыновей.

Старший укусил казака, вязавшего его, и тот, будто цыпленку, свернул шею пятнадцатилетнему Яну-Владиславу, оказав юноше сгоряча великое благодеяние.

А на площади уже разводили костры, ставили на них большие казаны, и примерялись – поместится туда, кто целиком или частями варить заживо придется.

И те, кто вчера еще кланялся шляхте да чтил князя благодетелем, споро таскали дрова да воду.

– Ну что, княже, – обратился к связанному, полуживому Стефану Басаврюк. – Отца моего, да братьев пятерых, да детей их, что еще от груди не отняли, гетман Потоцкий в котле сварил живьем. Теперь вот моя очередь черту борщ готовить! Но ты не бойся, тебя я варить не буду…

И обратился к ждущим с горящими глазами своим людям:

– Девок княжьих возьмите… Да только не всех сразу, а то сдохнут слишком быстро.

Не было среди стащенных, согнанных, ничего не понимающих и плачущих людей лишь членов семейства покойного маршалка, которому предчувствия не помогли от господина беду отвести.

Судьба подарила им лишний год.

Ибо через год шальной казачий загон спалит хуторок Балицких. И из всей семьи спасется лишь дочка Мария, отцовская любимица, успеет убежать в лес. И проживет еще две недели, пока не наткнется на табор беженцев немецкий наемный отряд.