Девичий паровозик 1912г
Шрифт:
– Чепуха на постном масле! – Сказал я сам себе, потом сделал усилие над собой, насильно улыбнулся и отвел в сторону железный рычаг. Нагретая за день вода приятно льнула к телу, холодила старый шрам на животе. Большим розовым мылом с запахом лаванды я помыл голову. Тело просто сполоснул водой. Когда я насухо вытирался, опять какой-то неясный стук или шорох привлек мое внимание. «Все-таки что-то мне постоянно грезится. Ну и пусть! Может мыши. Ежик. Да все что угодно», пронеслось у меня в голове, и наскоро одевшись, я отправился в дом.
Маша меня уже ждала. Настроение
– Ну, наконец, то мой милый наплескался!
– Обязательно!…И именно так как вы говорите! … А чай?
– Уже поставила. Слышите, самовар шумит.
– На веранде?
– Да.
– А -а… вижу дымок.
Я выглянул на широкую длинную веранду. В углу на жардиньерке стояли горшки с цветами. У дальней стены притулилось плетеное кресло-качалка. Большие итальянские окна были распахнуты и труба самовара смотрела в одно из них. С веранды открывался прекрасный вид на Финский залив. В светлой воде бледно плавилось солнце, и совсем далеко тарахтел почти не видимый рыбацкий баркас. Если бы не чужие взгляды с улицы, можно было бы устроиться и здесь на ветерке.
Я с сожалением вернулся в наше сумрачное жилище. Стол порадовал меня. Во всем чувствовались заботливые женские руки. Тонкие пластинки ветчины были переложены свежими огурчиками. Чуть поодаль лежали пальчики охотничьих колбасок. По центру стояла тарелка с запеченной радужной форелью украшенная дольками лимона. Отдельно высилась ваза с фруктами. На сладкое были эклеры, крекер и немецкие галеты.
– Пока чай вскипит, может, мы начнем с вина. Правда, оно теплое,- предложила Маша.
– Пойдет. Давайте я открою.
– Не уверена, такое не такое? Выбирала. Очень хотелось угодить. Две бутылки взяла..
– Маша! Даже «казенка» необыкновенно хороша, когда девушка нравится. А уж если нет, так тут уж ничего не попишешь. За что пьем?
– За встречу!
– Хочу за любовь!
– Нет. За встречу будет как то лучше… нельзя так словами бросаться походя.- Промолвила она в смущеньи.
– Значит за многострадальную встречу! Ура!
– Nous vaincrons![4] Ура! Ура!
– Нет, вино совсем не хуже Маша. Вы угадали.
– Я так старалась. Вы бы только знали, как я готовилась.
Лицо у Маши приняло естественный оттенок бледности. В нем читалась начитанность, Чехов, Толстой, Куприн и в глазах была та особая утонченность, что так нравится нам мужчинам и которая ничего общего не имеет с пошлостью и развязностью. Наверно только русские женщины могут быть так возвышены, чувственны и готовы на самопожертвование.
– Почему-то вы мне сейчас напоминаете гимназистку,- сказал я и улыбнулся.
– Ну, это не так давно было. Я иногда смотрю на себя в зеркало и удивляюсь. Неужели это и, правда я. Совсем взрослая стала и не нужно отпрашиваться у мамы, и по любому пустяку держать ответ.
– Ваша мама тоже была строгая?
– Ну не без того. Тогда мне это казалось естественным, а вот сейчас вспоминаю те годы и думаю, все же ребенок есть ребенок и на одних запретах, строгости и послушании нельзя строить
– Это верно. Сколько людей столько характеров.
– Одного я ей простить не могу, что когда заболела, так скоропалительно отдала, буквально выпихнула меня замуж. Ей казалось главным до своей смерти обязательно увидеть меня под венцом.
– Это был брак по расчету?
– Ну в общем да и нет.
– Это как?
– Ну если в расчет брать деньги. У моего мужа никогда не было больших денег. Он государственный чиновник средней руки. Из хорошей семьи. У них дом на Мещанской с братом, которые они сдают и имеют доход. Ну и жалование, взятки, подарки, подношения от просителей. Я это все ненавижу. Он знает это и тем не менее каждый вечер перечисляет мне, кто, сколько, и за что, ему вручил ту, или иную сумму. По натуре он не злой, но меня рассматривает прежде всего как вещь, которую можно употреблять прежде всего для одной цели. Я его никогда не любила, да что там любила даже не испытывала симпатии. От бессилия и беспросветности мне порой даже хочется наложить на себя руки. Конечно, я этого не сделаю, но мысли такие сами по себе ужасны и недостойны меня. Ведь я тоже человек и меня хоть самую малость можно уважать, считаться со мной.
– А возраст?
– С этим я уже смирилась. Что-то мы не пьем. Давайте еще.
– Помаленьку?
– Лейте! Не стесняйтесь!
– Она озорно засмеялась, и добавила.- А то я хандрю. Вы следите за мной. Мы же не грустить собрались и мои печальные истории слушать.
– Ма-а-а-а-аша-а-а!!!
– Мария Александровна!- Поправила она.
– Ух как!
– И почаще!
– Слушаюсь и повинуюсь моя госпожа.
– Давно бы так. Наливайте сразу и по третьему бокалу.
– Мы не спешим?
– Хочу быть пьяная.
– Пьяная?
– Пьяная и веселая. Se promener ainsi se promener.[5]
– Что бы все забыть?
– Все… все! … И хозяйку, и Петербург, и прошлую жизнь. Я когда выпью становлюсь сама собой. Естественная. Даже сама себе нравлюсь.
– Ну, значит третий тост за вас. Сам Бог велел.
– Поддерживаю.
Я передвинул стул поближе к ней и сел почти вплотную.
– Не поняла вашего демарша,- сказала она, покосившись на меня и морща смешно лобик, - лучше яблоки порежьте и садитесь, где сидели, а то я вас не вижу совсем.
Я убрал темный завиток волос и поцеловал ее в розовое ушко.
– Вы видите у меня в руке нож,- повела она плечом, как бы сбрасывая что-то,- сами не режете и мне мешаете.
– Так уж и мешаю?
– Конечно! Мы так хорошо беседовали. Я жду, что вы про себя расскажите. Я ведь совсем о вас ничего не знаю. Давайте назад… и это…,- она подняла руку и покрутила ей неопределенно в воздухе. Этот жест видимо означал, чтобы все вернулось на круги своя. Я с сожалением отодвинулся на полшага.
– Нет! Сядьте напротив. Ну, пожалуйста, прошу вас. Мне очень надо видеть ваше лицо. Я люблю на него смотреть.