Девочка на войне
Шрифт:
Я немного постояла, глядя, как неистово он крутит педали, преобразуя боль в энергию – во что-то осязаемое и научно объяснимое. Потом очередь разбрелась, и мы перешли в другой угол, чтобы дать Томиславу побыть наедине с собой, как вроде бы и полагалось согласно кодексу военного времени, который мы изобретали на ходу.
5
Лето резко и без лишних прикрас уступило место осени, как в Загребе обычно и сменялись времена года. Листья побурели и сразу опали, а небо словно побелили грязной тряпкой. Иногда стоял такой холод, что, казалось,
После взрыва дворца Хорватия официально провозгласила независимость, что повлекло шквал преобразований, ставивших под сомнение самые обыденные мелочи прежней жизни. Знаменитые на всю Югославию поп-исполнители стали перезаписывать свои хиты на двух диалектах – такие с виду безобидные слова, как кофе, следовало заменять на kava для хорватской публики и kafa для сербской. Даже то, кто и как привык здороваться, подвергалось переоценке: целовать в обе щеки при встрече было допустимо, а третий поцелуй – уже лишний, обычай скорее православный, а значит, предательский.
Осмысляя крах родного языка, мы с Лукой засыпали друг друга вопросами.
– Как думаешь, придется менять свидетельство о рождении, раз Югославия уже не Югославия? – спросил он.
– Вряд ли. Родились-то мы еще в Югославии.
– А медицинский полис? Паспорт?
– Паспорт… – задумалась я. – Наверное, паспорт придется менять после победы в войне.
– А трамвайный проездной?
– Трамвайный – да кому он сдался? Мы же никогда не покупаем проездных.
Я оглянулась на него, и Лука дурашливо улыбнулся.
– Повелась.
– А когда мы поженимся, – сказала я спустя мгновение, – как наших детей в свидетельстве запишут, хорватами или боснийцами?
Лука резко осадил меня:
– Чего?
– Когда мы поженимся…
– С чего ты взяла, что мы поженимся?
Я об этом как-то даже не задумывалась – просто приняла как должное.
– Ну мы ведь лучшие друзья?
– Не думаю, что все так просто.
– Почему?
– Тут любовь должна быть и все такое. Понимаешь?
Я задумалась.
– Ну, я тебя люблю, – ответила я. – Мы уже сто лет знакомы.
– Но любовь это или нет, понимают только в подростковом возрасте, когда целуются, – возразил Лука. – В смысле, придется подождать, тогда и проверим.
– Ладно.
– Только в школе ничего такого не ляпни. Надо мной и так уже смеются.
Я и не догадывалась, что мальчишки точно так же дразнят Луку, как девчонки – меня.
– Конечно, – ответила я, и мне стало неловко.
Я пожалела, что вообще подняла эту тему, и подумала, может, под каким-нибудь предлогом улизнуть домой, но Лука перекинул ногу через раму и поехал дальше, так что я рванула следом. Мы проехали баррикаду, где мальчишки из нашего класса лазили по грудам мешков. Лука помахал им рукой.
– Давай о чем-нибудь другом поговорим, – сказал он. – Ты деньги видела?
Правительство уже пустило в производство новую валюту, тоже динары, но с изображением Загребского собора на обороте каждой купюры независимо от номинала. Сначала это даже будоражило – держать в руках деньги с надписью «Республика Хорватия» неказистым шрифтом официально существующей страны, – и радовало, что запечатленный на них вид открывался у меня с балкона квартиры. Но никто даже не знал, сколько стоил динар, цены безбожно колебались день ото дня, а в некоторых лавках, где заведовали сербы или расчетливые дельцы, динары не принимали – боялись, что деньги опять поменяются в ходе войны. Для покупок на хоть сколько-нибудь значимую сумму в ход шли немецкие марки.
Мать посылала меня к мяснику с целой пачкой новых динаров и поручением купить пакет костей, а потом при мне варила суп со вкусом мяса. И разливала по тарелкам с каждым разом уменьшавшиеся порции, а сама порой вообще ничего не ела, уходя из-за стола под предлогом головных болей или проверки домашних работ. За ужином я никогда не наедалась, но читать по лицам родителей наловчилась лучше, чем они себе представляли, поэтому не подавала виду.
Петар с Мариной, как обычно, приходили каждые выходные, и Марина с матерью объединяли припасы, чтобы накормить всех сразу. На вино и сигареты денег больше не было, поэтому мы пили воду, а Петар набивал рот жвачкой, а когда заканчивалась и она – грыз ногти.
Как-то в воскресенье Марина приехала вся побледневшая. Мать отдала Рахелу мне, и они вдвоем ушли в спальню шептаться за закрытой дверью. Я пыталась отрешиться от гнетущей атмосферы и ходила взад-вперед по комнате, держа Рахелу лицом вперед, чтобы она все видела и, может, на время забыла о том, что болеет и наверняка проголодалась. Я пересказывала ей на ушко шутки с площадки. Что за штука – маленькая, красная и катается то вверх, то вниз? Помидор на лифте. Что будет, если усадить двенадцать сербок в круг? Полный рот зубов. Иногда мне казалось, что на кульминационной реплике она улыбалась. Рахела исхудала, но плакала уже реже, и я сделала вывод, что лекарство помогает, несмотря на легкий присвист у нее при каждом вдохе.
Наконец Марина с матерью вышли из спальни, и Петар объявил: ему через неделю надлежало явиться на учебный полигон.
– Волнуешься? – спросил отец.
– Нет, – ответил Петар. – Просто форму растерял!
Он похлопал себя по животу и, посмотрев на меня, ухмыльнулся в надежде рассмешить, но даже я заметила, что он схуднул и глаза его совсем не улыбались.
– Куда тебя назначили?
– Тут неподалеку. После обучения буду в кольце обороны Загреба. Может, буду даже наезжать домой на выходных.
– Можешь пожить у нас, если захочешь, Марина, – предложила мать.
– Что за глупости. Сама управлюсь.
– Даже не заметит, что меня дома нет, – сказал Петар.
Все четверо переглянулись, и меня кольнуло досадное чувство, знакомое с самого детства, когда не понял шутку, а вокруг все смеются, только сейчас в квартире повисла тишина, не считая бряцания ложек о миски и тяжелых вздохов Петара.
Я изо всех сил старалась не спать и слушала, о чем на кухне говорят родители.
– Мне тоже надо ехать. Всем, кто твердо стоит на ногах, надо ехать на защиту города, – сказал отец.