Девственники в хаки
Шрифт:
Дрисколл перевел дух.
– Ох уж эти мне разжиревшие неряхи! Казалось бы, ради поддержания чести армии обоих должны были давно комиссовать, но – нет! Напротив, их отправили служить в колонии, чтобы все бонго могли вдоволь посмеяться. На них продолжают тратить ярды и ярды материи, чтобы пошить им специальную форму – правда, без шорт, потому что это действительно было бы уж чересчур; их обеспечивают башмаками восемнадцатого размера и даже койками особой, усиленной конструкции, которые только и могут выдержать такие туши… Господи милосердный, помоги нам! Как только мужчина может довести себя до такого состояния и сохранить к себе хоть
Бригг развернулся и пошел к своей кровати. Там он сел на матрас и, постелив на колени полотенце, плюнул на мыски ботинок. Дрисколл, который почему-то не казался нелепым в одних носках и берете, продолжал стоять на балконе повернувшись к нему вполоборота.
Глядя на то, как под его руками тускло-черные мыски начинают неохотно блестеть Бригг попытался предположить, что еще скажет сержант. Не успел он поднять головы, как Дрисколл негромко сказал:
– Кроме того, есть еще ты и твоя маленькая компания…
– Мы не просили, чтобы нас посылали сюда, – осторожно ответил Бригг, не поднимая глаз от ботинок.
– Это не ответ! – проскрежетал сержант. – «Мы не просили посылать нас сюда!», – передразнил он. – Те бедняги, что строили для япошек Бирманскую железную дорогу, тоже об этом не просили!…
«Как не просили об этом все те, кого мы оставили под Каном [6] », – подумал Дрисколл, но промолчал, потому что именно под Каном он по чистой случайности подстрелил трех своих солдат.
6
Кан – город в Нормандии, где во время Второй мировой войны высаживались союзные войска.
Вслух он сказал совсем другое.
– Белокожие маменькины сынки, которые ноют, скулят и зачеркивают дни в дембельских календариках – вот вы кто… Бедняга портной из малайской деревни, наверное, с ног сбился, стараясь сшить каждому из вас парадную форму. Не можете дождаться, чтобы вернуться домой, к мамке, а? Не успели попасть сюда, как уже хочется поскорее вернуться?
Бригг решил, что сержант выговорился, но он ошибался.
– Зато когда вы вернетесь домой… О-о, тогда вы станете совсем другими! Субботними вечерами будете наряжаться, как петухи, и хвастать перед девчонками, что побывали в Малайе. «Да, я там был… Чертовски опасное место. Страшная жара, да еще эти засевшие в лесах коммунисты…» Я же заранее знаю каждое ваше слово, вы, маленькие ублюдки!
Сержант начал раздражать Бригга, и он, встав с койки, прошел через дортуар и заперся в уборной. Да, разумеется, сержант прав – именно так оно и будет, подумал он, приняв наиболее подходящее для размышлений положение. Вернувшись домой, все они станут ужасно важничать и задирать нос – стойкие оловянные солдатики далекой войны, до зубов вооруженные небылицами и ложью. Их рассказы ни в чем не уступят рассказам других – тех, чья воинская служба действительно прошла в страхе, в грязи, по соседству со смертью, подстерегающей за каждым кустом и днем, и ночью.
Те солдаты пенглинского гарнизона, чей срок службы, выцарапанный ножом на деревянных столах и вычеркнутый чернилами из календарей, близился к концу, действительно отправлялись к деревенскому портному и заказывали парадную форму подходящего размера, чтобы надеть ее в день возвращения домой. Это и в самом деле была великолепная форма: новенькая, оливково-зеленого цвета, с затейливой кокардой на берете, с яркими
Новая форма стоила сорок малайских долларов, и носить ее можно было только во время двухнедельного отпуска, полагавшегося по истечению срока контрактной службы, но слава покорителя колоний, безусловно, стоила дороже.
Дрисколл слышал, как Бригг потянул за цепочку спуск унитаза и, повернувшись к балконной двери, стал ждать, пока тот появится на балконе. Но Бригг мешкал, и в конце концов сержант снова облокотился на перила, погрузившись в созерцание парада.
Бригг вернулся в казарму и, добравшись до своей койки, принялся одеваться. Сначала он надел носки и башмаки, затем натянул хлопчатые подштанники. Заметив свое отражение в высоком зеркале в дальнем конце дортуара, он в который уже раз убедился, что выглядит бледным, чрезмерно высоким и смешным.
Бригг еще никогда не занимался любовью и ужасно боялся, что может погибнуть, так и не узнав, что это такое. А для него это было важно – намного важнее, чем все остальное, ради чего стоило жить. Бриггу не хотелось умирать, ни разу не попробовав себя с женщиной. Не испытать восторгов сладострастья было бы для него самой настоящей трагедией – гораздо более страшной, чем, например, не знать своей матери.
Дожив до девятнадцати лет, Бригг все еще не представлял – и, как ни старался, не мог представить, – на что это может быть похоже. Он не знал даже, когда этим надо заниматься, легко это или трудно, волшебно или страшно, прекрасно или утомительно. Бывает ли так, что секс приедается, как со временем приедается большинство других занятий, или же близость с женщиной каждый раз дарит новые, неизведанные ранее ощущения? Бывает ли больно в самый первый раз? Быстро или медленно это случается? Что такое страстная любовь и что с ней потом делать?
Некогда Бриггу представлялось, будто эти мысли одолевают только его одного. Ему казалось невероятным и несправедливым, что человек может желать чего-то такого, о чем он не имеет ни малейшего понятия – желать даже больше, чем обычного человеческого счастья. Со временем он, однако, понял, что то же самое испытывают и все его товарищи.
Иногда вечерами, чаще всего во вторник или в среду, когда ни у кого не было денег, чтобы выбраться в город или хотя бы в деревню, Таскер и Лонтри вытягивались на койках и, мечтая о самых разных непристойных вещах, соревновались, кто первым достигнет максимальной эрекции. Этому занятию они предавались с одержимостью маньяков, – иногда лежа под простынями, иногда поверх них, – и созерцали свои достижения с академическим интересом, к которому примешивалась некая гордость, бывшая несколько сродни гордости селекционеров.
– Вот эта голубая вена как будто становится толще, – озабоченно возвещал Таскер. – Пожалуй, мне следовало бы обратиться в медпункт.
– За чем же дело стало? – дружелюбно отзывался Лонтри. – Ты уже показал свою вену всем, кому мог, отчего бы не продемонстрировать ее еще и врачу?
– Неправда, – возразил как-то Таскер. – Ни одна женщина еще не видела этой штуки за исключением моей мамочки. Интересно, пригодится ли она мне вообще?
После этого Таскер повернулся к Лонтри и посмотрел на него серьезным, чуточку печальным взглядом.