Девушка без Бонда
Шрифт:
И мужчина вопреки мнению, что сильный пол на маникюр не смотрит, кажется, замечает ее неухоженные руки. И ее смущение.
– Я… я… – Девушка слегка теряется, не зная, как представиться.
А красавец по-своему оценивает ее смущение и небрежно говорит:
– Послушай. Посудомоечная машина стоит каких-то пятьсот евро. Неужели в этом жалком кафе нет элементарной техники?
Пятьсот евро, смутно помнила она, когда-то и для нее были отнюдь не критической суммой. Однако сейчас все совсем по-другому, и девушка решает обратить все в шутку:
– Когда
Она вновь улыбается, но улыбка выходит жалкой.
А Зет вдруг с удивлением произносит:
– Слушай, но ты ведь совсем не уродина!
(Похоже, он считает, что сказал комплимент.)
– И на лице у тебя написано, что ты окончила как минимум колледж. Какого ж черта ты моешь посуду в этой поганой таверне?
Девушка лишь пожимает плечами – оправдываться она не намерена.
Зет внимательно смотрит на нее и произносит:
– Или ты сбежала от несчастной любви? Но почему, о боги, в такую дыру?
Ей бы очень хотелось ему объяснить. Одна беда: красавчик Зет все равно не поймет. Такие, как он, умеют слушать только себя. И потому девушка лишь пожимает плечами:
– Так получилось.
И зачем-то добавляет:
– Но так будет не всегда, понял?
А по лицу мужчины вдруг разливается догадка:
– Послушай-ка… Такая чудила – явно одна на весь остров… О, я, кажется, понял! Не ты ли – та самая забывчивая? Как это Стелиос говорил… красавица, что продает иллюзии?!
– Кто? – Она против воли краснеет. – Кто я?
Девушка почему-то не сомневалась, что никто, кроме нее, Димитриса и отца Стелиоса, не будет знать о том злосчастном сеансе ясновидения. Однако Зет в курсе. Они со Стелиосом, похоже, вообще приятели, раз красавчик выгуливает его собаку… И сейчас этот Зет явно смеется над ней:
– Ну да, та самая загадочная, потерявшая память нимфа. Стелиос мне про тебя все уши прожужжал. Только я почему-то представлял, что нимфы выглядят совсем по-другому. Невесомый, вытканный из морской пены, покров… А на тебе – передник, и не самый чистый…
Кажется, он просто издевается над ней. Беззлобно. И когда-то – девушка это знала, чувствовала! – она умела прекрасно справляться с такими вот нахалами, которые страшно гордятся своими, прямо скажем, плосковатыми остротами. Отшивала их на раз, два, три. Но тогда – в прошлой жизни – она была если не звездой, то значимой фигурой. А огрызающаяся посудомойка – это нонсенс.
Хотя огрызнуться никогда не помешает. Тем более что еще одна мысль мелькнула. Мужчина ведь зачем-то явился именно в их таверну. И явно прежде слышал о ней, потерявшей память. И сам с нею заговорил. С теми же, кто по жизни полный ноль, не беседуют. Их просто не замечают.
Она внимательно взглянула на него. Произнесла:
– Кто вы такой, Зет?
– А кто такая вы, леди? – в тон ей проговорил тот.
В ответ на подобные вопросы – она тоже помнила из своего почти стертого из памяти прошлого – полагается
И она сказала, изо всех сил стараясь, чтобы получилось как можно беспечнее:
– Ваш друг Стелиос считает, что когда-то я была звездой…
А Зет, противная сволочь, усмехнулся, снова окинул взглядом ее непрезентабельную одежду и насмешливо произнес:
– Но, похоже, звезда уже закатилась.
Да, в этой пикировке она теряет очко за очком. А продолжать заведомо проигрышную партию – бессмысленно.
И тогда она постаралась выдавить из себя еще одну улыбку. Пробормотала:
– Спасибо, что не дали вашему Джеку меня растерзать…
И отправилась восвояси, на свою кухню.
И услышала, как Зет ей в спину кричит:
– Эй, нимфа! А поцелуй? В благодарность за спасение?
Но она, конечно, даже не обернулась, только громко дверью в подсобку шарахнула. Хотя, чего уж скрывать, прильнуть губами к губам Зета ей вдруг ох как захотелось! Но только не сейчас. Не когда она вся взмыленная после бесконечной возни на кухне и в грязном переднике…
Весь остаток дня она была будто натянутая струна и грохотала тарелками с таким остервенением, что никто из коллег к ней даже подойти не осмеливался. Хозяина, правда, грозным видом не смутишь, но тот, что удивительно, сегодня (невзирая на разбитую тарелку) не сказал ей ни слова упрека, а всегдашние пятнадцать евро вручил ей по окончании рабочего дня даже с неким подобием улыбки.
И Димитрис, когда зашел за ней вечером, взглянул удивленно. А когда, по обыкновению, они сели вместе ужинать, тут же спросил:
– Что случилось?
Она могла бы рассказать ему, однако лишь буркнула:
– Ничего.
Не объяснять же бедняге, что она до сих пор вся кипит от гнева. Злится и на хама Зета, и на собственное глупое поведение. А пуще всего на то, что до сих пор стоят перед глазами пухлые, развратные губы… скошенный нос… насмешливые глаза неестественно зеленого цвета. Он красив, этот Рассел-Кроу-Зет. И ей хотелось бы сейчас быть рядом с ним. Чтобы он подливал ей вино, и улыбался, и говорил комплименты, и слегка насмешничал…
…Но от Димитриса так просто не отделаешься.
– Может… Может, тебе удалось вспомнить? Что-то еще, банни? – тревожится он.
А она – про себя, конечно! – отвечает: «Да нет, ничего. Кроме того, что в своей прошлой жизни я наверняка была безмозглой курицей. Из тех, что живут по пословице: „Бьет – значит, любит“. Этот Зет ведь просто самовлюбленный хам. Но никак у меня из головы не выходит…»
А вечером, когда они с Димитрисом оказались дома, девушка поступила назло. Назло негодяю Зету – и себе самой. Она впервые не отказалась выпить домашнего вина и улыбалась словам Димитриса о любви, звучавшим сегодня особенно страстно и пронзительно. А ночью – уступила ему.