Девушка из JFK

Тарн Алекс

Угловой кабинет и в самом деле напоминал аквариум: стены его просвечивали насквозь, вплоть до хмурой панорамы Сиэтла. В промежутке виднелась черноволосая голова заказчицы – подойдя поближе, я узнала ее по фотографиям. Сбоку от стеклянной двери была прикреплена табличка с надписью «Директриса». Я растянула губы в глупой улыбке и постучала.

– Войдите!

Вблизи Лотта выглядела старше и суше, чем на снимках. Черный щегольской пиджак, черная блуза, конский хвост иссиня-черных волос, густые черные брови и черные выпуклые глаза… – на этом одноцветном

фоне еще больше выделялась бледность лба, щек и тонких ненакрашенных губ. Наверно, стесняясь этого, директриса постоянно выкатывала глаза, словно пытаясь компенсировать неуместный избыток белизны яростной чернотой зрачков. Я назвала себя.

– Ах да, помню, ты из Палестины… – кивнула она. – Честно говоря, это не лучшая рекомендация.

Я протестующе взмахнула ресницами:

– Мы тоже осуждаем оккупацию, госпожа…

– Зови меня камрадка!

– …камрадка Лотта, – послушно поправилась я. – Мы полностью разделяем, и вообще. Простите мне мой английский.

– Ничего, – Лотта милостиво выкатила глаза, что, видимо, означало готовность к сближению. – Если честно, мы немного завидуем вашей палестинской словейке.

– Завидуете? Почему? – мне показалось правильным сначала понять причины зависти, а уже потом выяснить, что такое «палестинская словейка».

– Ах, камрадка, английская словейка настолько несовершенна… – директриса сокрушенно вздохнула. – Глаголки у нас не различают между вагинатками и безвагонами, а это ужасно несправедливо. Не то, что у вас. Но мы работаем, не отчаиваемся. Великие перемены начинаются с малого. Исправление жизнюки надо начинать с исправления словейки.

На этот раз я не смогла скрыть искреннего недоумения. «Безвагоны» еще как-то умещались в моем воображении: что-то железнодорожное, грузовое или даже пассажирское. Если есть безбилетники, то, наверно, могут быть и безвагонники. Но что такое вагоноватки? Вагоны, обитые ватой? Типа спальных, только еще удобней?

– Извините, камрадка Лотта… Ваго… что?

– Вагинатки, – бодро пояснила директриса. – Обладательницы вагины. Так мы называем тех, кого шовинисты именуют «женщинами». Ну а сами шовинисты теперь зовутся «безвагонами», поскольку начисто лишены вагин. Видите, как это важно: из языка тут же исчезает его прежняя шовинистическая мужецентричность. Особое внимание нужно уделять школам и университуткам, студенткам и студентам, ученицам и ученикам, учителям и учительницам, директорам и…

– …директрисам, – подхватила я. – Вы совершенно правы, камрадка Лотта. Не думайте, что мы в Израиле…

– …в Палестине! – перебила она.

– Да-да, в Палестине… Не думайте, что мы в Палестине сильно отстаем от общей борьбы. Наши демонстрации собирают тысячи участников, работа…

– …и участниц! – снова вмешалась Лотта.

– А я что сказала?

– Ты сказала «участников», – укоризненно произнесла она, выпучив глаза так, что те едва не выпали на стол. – «Участников», без «участниц». Это непозволительная ошибка. Напомни, как тебя зовут…

– Рита… Рита Мизрахи…

– Надо быть внимательней, Рита.

Исправление жизнюки…

– …начинается с исправления языка, – поспешно закончила я.

Директриса жахнула кулаком по столу.

– Словейки! – выкрикнула она. – Словейки, а не «языка»! «Язык» – старое, мужецентричное слово. Неужели так трудно запомнить?!

– Простите, камрадка Лотта, – поникнув повинной головой, пролепетала я. – Сами видите: моя английская словейка не очень хороша. Я родилась в таком районе… пардон, в такой районке, где дети растут на улице. Я жертва насилия – сначала в семье, потом от мужа…

Директриса протестующе взмахнула своим черным конским хвостом.

– Нет такого слова – «муж»! Надо говорить: «безвагинопартнер»! Странно, что у вас в Палестине…

– У нас говорят на другой словейке, камрадка Лотта… – взмолилась я. – Пожалуйста, войдите в мое положение. Я ведь пришла к вам за помощью. За защитой от моего бензавоз… безвагин… безвагоновожатого. Женщ… пардон, вагонетки должны помогать дружка подружке.

– Вагинетки, безвагинопартнеры… – уже куда более снисходительно поправила Лотта. – Хорошо. Напомни свое имя…

– Рита.

– Хорошо, Рита… – она потерла ладонью лоб. – Мы и в самом деле должны быть заодно что здесь, что в Палестине. Расскажи о своей трагедии.

История моих страданий, хотя и варьировалась от клиента к клиенту, но, в общем и целом, сохраняла главный сюжет: раннее сиротство, насилие в приемной семье, муж-наркоман, избиения и отчаяние. Когда мы составляли и репетировали этот рассказ вместе с Мики, я испытывала понятные сомнения, потому что легенда была слишком близка к реальности.

Мне казалось, что будет мучительно раз за разом вспоминать свое гадостное прошлое. Мики придерживался прямо противоположного мнения: чем чаще говоришь о случившемся с тобой ужасе, тем больше отдаляешь его от себя.

Так оно в итоге и произошло: фалафельщик и Мени Царфати с течением времени превратились в слова, в рассказ, написанный кем-то другим и о ком-то другом. Выступая перед тем или иным клиентом, я чувствовала себя актрисой, которая играет роль в театральной пьесе – весьма правдоподобной, но не имеющей отношения к ней самой. Возможно, это сказывалось на качестве представления, но я старалась компенсировать снижение уровня искренности растущим профессионализмом. В нужных местах мои глаза по-прежнему источали слезы, губы дрожали, а нос хлюпал, в то время как голова сохраняла спокойствие, ясность и наблюдательность.

Лотта слушала, сочувственно вздыхая, кивая и отвлекаясь лишь на то, чтобы снова и снова поправлять меня в духе новой вагонно-вагинной лексики. Я рассыпалась в извинениях, ссылалась на недостаточное знание языка – вернее, «словейки» – и продолжала изливать душу, одновременно стараясь осознать природу нарастающего во мне ощущения фальши. Сначала, по вечной привычке обвинять во всем саму себя, я заподозрила, что играю недостаточно хорошо, но потом, присмотревшись к директрисе, поняла, что дело не во мне, а в ней.