Девушка с печи N7
Шрифт:
Наш руководитель, видный советский писатель Олег Павлович С., был талантливым прозаиком и хорошим человеком.
О последнем говорит хотя бы тот факт, что после выпуска я несколько лет продолжал переписку с ним.
Олег Павлович возился с нами изо всех сил.
Пытался наставить на путь истины.
Протолкнул нас с Колей в журнал «Октябрь», где работала его дочь.
Позже дал мне рекомендацию в СП.
И так далее.
Но семинар, набранный им по результатам творческого конкурса, не дал ничего
Наш творческий семинар был бардачным во всех смыслах ёмкого русского слова.
Я даже не помню, с кем начинал там в 1989 году и с кем окончил в 1994: люди менялись непрерывно, откуда-то восстанавливались и куда-то исчезали, мало кто задерживался дольше, чем на пару семестров, и никто не оставил следа в душе.
Из поступивших со мной выпустились 3-4 человека, писателями могли считаться только Коля Б. и Улдис С.
О них со всей теплотой я писал в «Девушке с печи №7
Да и те канули в Лету: Улдис по окончании Литинститута бросил и выпивать и писать, а Колины следы потерялись во мраке.
Старостой семинара назначили человека, которого я – будучи в должности командира части – не сделал бы даже ротным старшиной.
Как литератор он был даже не нулем, а «минус единицей».
Бездарный и тупой, борец с отшибленными мозгами боксера, с ужасающим южным выговором и корявым языком (становившимся хуже год от года), он сталкивал нас в бессмысленных спорах. В которых, вопреки заштампованному мнению, истина не рождается, а может лишь укрепиться взаимная неприязнь.
Меня староста возненавидел с первого взгляда.
Это напоминало уже испытанное когда-то от бригадира в ГДР (и описанное в романе «Умерший рай
Всю жизнь, пользуясь успехом в кругу нормальных людей, я терпел унижения от быдла.
За все свои качества, вплоть до умения носить костюм с галстуком и выражаться на безупречном языке.
* * *
Да, признаюсь.
Владение русским языком является для меня главным критерием оценки человека.
Говорящего (даже в шутку!) «чо» мне хочется убить одним ударом.
Начав свой путь как поэт, я и в прозе стремлюсь к недостижимому совершенству именно языка.
А в поэзии – к которой обращаюсь по сю пору! – работаю над каждым звуком и каждым знаком препинания.
Не говоря о иных приемах.
Например, в стихотворении «Александру Вертинскому» я поставил в финал две строки особого звучания.
(Эти строки возникли как иррациональный отклик на малоизвестную песню великого автора-исполнителя, а остальные три с половиной строфы были достроены на их фундаменте.)
Вот как звучит то, что родилось само собой:
Лишь стоит Ваш серебряный тополь
У Кремлевской
По правилам русского языка порядок эпитетов произволен, а прилагательное «кремлевский» может писаться как с прописной, так и со строчной буквы.
То есть допустимо было сказать, что некий серебряный тополь стоит просто у суровой кремлевской стены.
Но такой вариант потерял бы выразительность.
Ведь он описывал бы стену, о которой говорится, что она просто суровая и абстрактно кремлевская, и допускает еще десяток вариантов: красная, кирпичная, старая, высокая… И все это не выражало бы ничего конкретного и не создавало бы художественного образа.
А моя строчка рисует стену Кремля (единственного в России!) и именно суровую.
Ведь речь идет о надгробном памятнике Сталину, которого поэт при жизни сравнил с серебряным тополем.
* * *
Одно время я занимался переводами песен.
Причем всегда стремился к точному воспроизводству ритмики оригинала.
Переводил с немецкого – что было делом не слишком сложным, поскольку язык избыточен и оставляет простор для подбора русских слов.
Вариант старой немецкой песни «Если солдаты городом шагают» получился неплохим.
Переводил (по подстрочнику) с иврита.
Например, «Кахоль ве лаван» о бело-голубом флаге Израиля.
Я очень люблю этот птичий язык .
Люблю за фонемы «оль», создающие непередаваемое ощущение легкости.
Хотя перевод с иврита труден: язык не имеет артиклей и прочих вспомогательных элементов, а слова очень короткие.
И втиснуть их смысл в русский эквивалент столь же трудно, как поместить грудь 50-летней женщины в подростковый бюстгальтер,
* * *
Мысли о языке как средстве литературной выразительности вызвали неожиданно сильные образы.
Например, язык нелюбимого мною Андрея Платонова всегда напоминал мне рвотный порошок.
А когда меня пытаются убедить в том, что Платоновский стиль – нечто церковнославянское, литургическое и так далее, я возражаю так:
«Церковнославянский язык похож на воду из торфяного болота: он черный, но чистый и прозрачный».
* * *
Но вернемся к моему семинару.
* * *
Староста – духовный люмпен – травил не одного меня; он сталкивал лбами всех.
Наши семинары не являлись разумным обсуждением плюсов и минусов а шли на уровне драк подушками в пионерском лагере. Хотя подушки порой были набиты весомыми камнями.
Стыдно вспоминать, но я однажды поименовал рассказ Улдиса – прибалтийский, отстраненный и демонстрирующий все сквозь стекло – описанием того, как резиновую женщину удовлетворяют фаллоимитатором.