Девушка с серебряной кровью
Шрифт:
Вопрос был лишним, потому что Федор знал на него ответ. Во сне ли, наяву ли, но Айви теперь его навсегда. И никто, ни Желтоглазый, ни дед, не смогут помешать их счастью. Он не позволит.
– На дворе настоящий ад, – сказал Федор, усаживаясь напротив и стараясь смотреть старику прямо в глаза.
– Так всегда бывает, когда он свирепеет, а свирепеет он только в одном случае. – Аким Петрович замолчал, и тишина в комнате сделалась совсем уж невыносимой, как и его налившийся свинцом взгляд.
Федор тоже молчал. Не считал он себя виноватым, чтобы оправдываться!
– Айви спит, – снова заговорил Аким Петрович. – Не нужно ее будить, что бы ты там себе ни нафантазировал.
– С чистыми… Я люблю вашу внучку. И она меня тоже любит.
– Она любит… – Аким Петрович уронил голову на раскрытую ладонь, словно внезапно обессилел, и голос его зазвучал глухо: – Ты не виноват. Они сами нас выбирают, и выбор этот один на всю жизнь. Хотел бы я, чтобы у вас с Айви все было легко, как у обычных людей, но так не получится. Многим чужое счастье глаза застит. А вам не с людьми, вам с ним бороться придется. Хотя, – старик поднял на Федора совершенно измученный, пропитанный вековой усталостью взгляд, – иногда я не знаю, кто страшнее: он или люди. Места здесь особые, темные места, и не каждая душа с этой темнотой в состоянии совладать.
– Я смогу, – пообещал Федор твердо.
– Не зарекайся, просто сделай ее счастливой. Ей немного надо для счастья.
– Я женюсь на ней. – Не так нужно было, а чтобы чинно все, по правилам. Да только мало что в его жизни подчинялось правилам.
– Женишься. Куда ты денешься, – Аким Петрович кивнул. – Только не сейчас, а летом. Незачем спешить. А благословение свое я вам дам, на этот счет не волнуйся.
В темноте со стороны печи послышался не то стон, не то бормотание.
– Август, – сказал Аким Петрович, вставая из-за стола. – Жар у него. Всю ночь мечется. Жалко будет, если помрет. Светлого ума человек, хоть и с изрядной придурью.
– Он может умереть? – Федор испугался не на шутку.
– Все мы под Богом ходим: и простые смертные, и гении. – Из глиняного кувшина старик плеснул в чашку какой-то терпко пахнущий отвар, прихватил со стола лампу, направился к печи.
– Вот выпей, Август Адамович, – послышался его приглушенный голос. – Да пей ты! А то силой залью.
Ответом ему стало протестующее мычание, быстро сменившееся кашлем и странными булькающими звуками. То ли Август пил, то ли Аким Петрович исполнил свою угрозу. А потом все стихло.
– Уснул. – Старик вернулся к столу, спросил: – Чаю хочешь?
– Хочу. – Федору и в самом деле захотелось чаю. И непременно горячего, с душистыми травами. – Я все спросить хотел…
– Спрашивай, до рассвета еще далеко. Делать нам с тобой пока все равно нечего.
– Вы часы прячете, когда Август на остров приплывает. Это ведь неспроста, Аким Петрович?
– В этой жизни, Федя, все неспроста. – Хозяин разлил чай по чашкам, поставил перед Федором вазочку с медом. – И людские судьбы она порой сплетает самым невероятным образом. Это матушки моей часы. Сделаны специально для нее немецким мастером в единственном экземпляре.
– Раз в единственном экземпляре, значит, Август их видеть никогда раньше не мог.
– Мог. – Аким Петрович усмехнулся. – Мастера, который сделал часы, звали Адам Берг.
– То есть он был нашему Августу…
– Отцом. И моим приятелем. Это по моей просьбе и по моим наброскам он сделал те фигуры. Я нарисовал, он сделал. Кто же из нас знал, что жизнь вот так повернется, что сначала разметает, а потом снова соберет.
Федор никогда не был тугодумом, а сейчас, в этот темный предрассветный час, соображал и вовсе быстро.
– Вы из Петербурга, – сказал он не вопросительно, а утвердительно. – Граф Чернов…
– Давненько меня графом не величали, – усмехнулся старик и сделал глоток чаю. – Я уже и забыл. А ты сметливый, весь в бабушку, надо полагать. Как там Зоя Николаевна? Надеюсь, в полном здравии? Она ведь моложе меня лет на десять.
– В здравии. – Федор улыбнулся. Это было так удивительно: сидеть на краю земли в доме, по самую крышу заваленном снегом, и вспоминать мир, который существует только в памяти. – Я надеюсь, – добавил он. – Надеюсь, что мой арест и ссылка ее не сломали.
– Не сломали. Насколько я помню, Зоя Николаевна и в юные годы отличалась крепостью духа. А дед твой как же? Мы оба были влюблены в твою бабушку, но Дмитрий меня обскакал. – Улыбка у Акима Петровича сделалась грустная, очевидно, воспоминания эти, хоть и светлые, причиняли ему душевную боль. – Они с Зоей обвенчались в мае, а в сентябре меня уже арестовали. Потом была ссылка…
Значит, ссылка… А иначе зачем дворянину, потомку знатного рода добровольно хоронить себя в такой глуши?
– Что, думал ты один такой? – Аким Петрович посмотрел на гостя с усмешкой. – Не один. Вот только ссылка – это не каторга, и вернуться обратно я со временем мог.
– Но вы не вернулись.
– Не вернулся. Повстречал тут свою судьбу, а от судьбы не убежишь. Да ты пей чай, Федор. Пей, пока горячий.
Федор послушно сделал глоток, но вкуса не почувствовал. Только что услышанное еще нужно было осмыслить, не укладывалось у него в голове.
– То есть вас в Чернокаменске не держат силой? – спросил он. – Вы вольны уехать отсюда в любой момент, вернуться домой?
– Не волен. – Аким Петрович покачал головой. – На Стражевом Камне моя воля заканчивается. Это сложно объяснить, это словно бы въелось в твою кровь и теперь разъедает душу.
– Совсем нельзя уехать?
– Можно, но жить в полную силу и дышать полной грудью можно только здесь. Я пробовал уехать. Через год после того, как моя Аннушка… – Он помолчал. – Через год забрал Соню и уехал в Пермь. Вот тогда-то я это и ощутил в полной мере.
– Что?
– Тоску. Когда Аннушку убили, я решил, накажу убийц, найду Сонечке достойного опекуна, оформлю наследство, чтобы моя девочка ни в чем не нуждалась, и все… уйду. Любовь, Федя, это очень эгоистичное чувство. Мне тогда казалось, что без Аннушки мне и жить незачем. И когда я о Сонечкином будущем пекся, мною не отеческая любовь двигала, а исключительно чувство долга. Не думал я в то время, как моя дочь будет с чужими людьми расти. Только о собственной боли думал. В Перми мы с дочкой ждали поверенного из Санкт-Петербурга. Долго ждали, месяца два, кажется. И вот начала моя девочка болеть. За жизнь свою ничем не болела, а тут стала прямо на глазах угасать и проситься обратно на озеро. И во мне словно бы надломилось что-то. Думал, и ломаться больше нечему, думал, искрошилась душа в труху. Ан нет! Хватило меня только на то, чтобы дождаться поверенного да уладить финансовые дела. Нелегко управлять капиталом за тысячи верст через поверенных. Пока были живы родители, меня эти вопросы не особо интересовали, но после их кончины пришлось вникать, учиться. Научился и даже преуспел. Продал родовое поместье и городской дом, перевел капитал поближе к Уралу, часть весьма удачно вложил в горное дело. Для Аннушки, для семьи старался. А оно вот как получилось. И Сонечка занемогла… Как же я мог родную дочь в болезни бросить! Не хватило на то моего эгоизма.