Девушка со снайперской винтовкой
Шрифт:
Меня определили кладовщицей в инструментальную кладовую, одновременно поручили Полтеву обучать меня тому, чем занимался он. А занимался он очень ответственным делом — собирал какие-то узлы для взрывных устройств морских мин и торпед. Многие детали делались им вручную. Я уже не помню названий этих изделий и деталей к ним, но главное, что без них ни один снаряд не мог взорваться.
Рабочее место моего мастера было оборудовано здесь же, в кладовой, где я работала. Это позволяло мне каждую свободную от основной работы минуту использовать с толком, обучаясь полтевскому мастерству. Правда, поначалу свободных минут было мало. Но потом, когда я освоилась с работой и лучше стала управляться с обязанностями кладовщицы, обучение пошло быстрее.
Работа была тяжелая, целый день на ногах. Я выдавала и принимала
Сколько я пролила слез! Инструмента и так катастрофически не хватало. Да еще мальчишки часто портили, ломали его, иногда по неопытности, а иногда и по шалости — дети все-таки. А рабочие требуют, кричат, ругаются. Целый день в ушах: «Давай, давай, такая-сякая!» Пойдешь к слесарю-заточнику с поломанным или затупившимся инструментом, а он тоже: «Такая-сякая, куда смотришь, что инструмент в плохом состоянии! Точи сама!» А как точить, если не умею? Спасибо моему учителю: хоть и неважный он был человек, но сжалился надо мной, иногда сам стал затачивать инструмент, а главное, меня этому научил. Стало намного легче.
Затем меня допустили в святая святых: вместе со старым мастером я стала собирать те самые изделия, от которых зависел весь цех: сколько мы их вдвоем соберем, столько и продукции уйдет из цеха. Вскоре получила 3-й разряд по профессии слесаря-инструментальщика.
А над инструментами плакала уже другая девчонка. Ей, правда, было легче, я понемногу помогала, когда была такая возможность.
Работая на заводе, мы очень хорошо чувствовали (именно чувствовали) обстановку в зонах морских сражений. Бывали дни, и нередко, когда всех рабочих цеха собирали на пятиминутный митинг и говорили, что надо поработать сверхурочно. Мы понимали: или где-то идут тяжелые бои на море, или готовятся крупные морские операции, от нас требуется дополнительная продукция. Сверхурочная работа могла продолжаться и сутки, и двое, и даже трое суток. Ночевали в цехе, располагаясь на верстаках, на ящиках, у станков. В эти дни нас немного подкармливали в заводской столовой.
А иногда люди засыпали прямо на рабочем месте. Из-за этого всякое случалось — были и травмы, и увечья. После аврала отпускали на двенадцать часов домой, на отдых — и снова за работу.
Но никто не роптал. «Все для фронта! Все для победы!» — эти слова стали главным девизом для страны на долгих четыре года войны. Люди много и самоотверженно трудились, боролись за перевыполнение планов. Лучшим бригадам присваивалось наименование «фронтовых». А сколько было добровольных пожертвований в Фонд обороны на строительство танков и самолетов! Сдавали драгоценности, деньги, антиквариат. Женщины, и старые и молодые, вязали для солдат носки, варежки, иногда на последние деньги покупали махорку, папиросы и все это посылали на фронт. Писали солдатам письма. В те годы появилось много доноров, люди сдавали кровь для спасения жизни раненых.
На военных предприятиях, да и в других организациях, дисциплина была жесткая. По законам военного времени прогулы, нарушения дисциплины, производственный брак карались жестко, вплоть до уголовного наказания. Мой племянник, 14-летний мальчишка, работавший на том же заводе, что и я, прогулял по какой-то причине пару дней, так его осудили на год исправительных работ с пребыванием в колонии для малолетних правонарушителей. Жестоко, конечно. Но без строгой дисциплины мы не смогли бы сделать того, что было сделано. Взять наш завод: ведь не успели еще полностью смонтировать оборудование, а на установленных станках рабочие уже начали выпускать продукцию. Так было повсеместно. Бывало и по-другому: устанавливали станки под открытым небом, начинали работать, выполняли военные заказы, а параллельно с этим возводили стены, крышу — так создавались новые предприятия по выпуску
Рабочая наука давалась мне трудно. Я ведь тогда ничего не умела делать. Родители не приучили меня даже к домашнему труду. Думаю, что одной из причин этого были постоянные мои болезни. Ведь я переболела практически всеми детскими болезнями, потом перенесла скарлатину, тиф, естественно, что здоровьем не отличалась. И родители оберегали меня.
На заводе же всего хватало с лихвой. Сколько раз я разбивала пальцы молотком, обдирала точильным камнем. Потом в раны попадала грязь, все начинало гноиться, пухнуть. Помню, встанешь утром, а пальцы как сардельки. Помнешь их, разотрешь, гной выдавишь, где можно, и идешь на завод. Больше всего в то время я мечтала о том, чтобы можно было работать в перчатках. Но, увы, это могли себе позволить только те, кто работал с крупными деталями или занимался сваркой. У нас же детали были очень мелкие, их, бывало, и голыми-то руками еле ухватишь. А холод стоял такой, что иногда кожа примерзала к металлу, потом клочьями слезала.
Мне, да и не только мне, постоянно хотелось есть. Хоть я и получала по рабочей карточке 800 граммов хлеба в день, но что это был за хлеб! Сожмешь кусок в кулаке, потом разомкнешь пальцы, а он, хлеб-то, так темно-серым комом и остается. А больше и нечего было взять с собой на работу. Да и такого хлеба не ели вдоволь. Правда, иногда в столовой удавалось что-то перекусить, но это нерегулярно. Дома тоже питались скудно.
В какой-то период стало совсем худо. Тогда папа сложил в мешок свои последние хромовые сапоги, прекрасную зимнюю бекешу, еще что-то, опять поехал в деревню и обменял все это на мешок мучели (мука из шелухи проса). Мы так обрадовались: ведь целый мешок муки, пусть не настоящей, но из нее можно испечь лепешки, оладьи. Увы, радость наша оказалась преждевременной: мучель оказалась очень горькой, по вкусу напоминала хинин. То ли она подпортилась у хозяев, то ли по природе своей такова, не знаю, поскольку потом мне никогда не приходилось ее есть. Но все равно, мы пекли из нее лепешки — без дрожжей, без соли, без масла, просто лепили с водой и ставили сковородку с этим «шедевром» кулинарного искусства военного времени в русскую печку. И ели. Помню, возьмешь кусочек в рот и думаешь: проглотить или выплюнуть? Все-таки глотали, голод брал свое. Потом во рту долго ощущалась горечь.
Но случались в нашей жизни поистине чудесные дни. Однажды отцу, как участнику Октябрьской революции, к какому-то празднику выдали паек. Что там было, не помню. Когда я вошла в комнату и глянула на стол, мне бросился в глаза кирпичик настоящего белого, мягкого, пористого, с душистой корочкой хлеба. Этот кирпичик пшеничного хлеба, такого необычного для того времени, буквально заворожил меня. Я бережно взяла его в руки и резала прямо на ладони, чтобы ни одной крошки не уронить. Нож оказался с зазубринами, я порезала себе руку, но выбросить крошки не смогла, съела их вместе с капельками крови. До сих пор ясно вижу этот кирпичик великолепного хлеба.
В другой раз маме дали целый котелок наваристого мясного бульона. Мы выставили его на мороз. Потом застывший жир собрали, на нем что-то жарили, а из разбавленного и обезжиренного бульона несколько дней варили суп. Вообще-то трудно было назвать это супом: туда бросалась какая-то крупа и немного соли. Но все-таки похлебка была на мясном бульоне.
Во время войны самой устойчивой валютой была водка, в обмен на нее можно было приобрести все. За 0,5 литра водки на рынке давали, например, полкило сливочного масла. Как-то отец получил сразу три бутылки водки. Поставили мы эти бутылки в укромном месте. К нам в то время изредка заходила одна старушка — одинокая, вечно голодная, но всегда чистенькая, аккуратная (как ей это удавалось при отсутствии мыла и всего остального, не понимаю), и необыкновенно услужливая. Звали ее тетей Таней. Откуда она появилась, не помню. Но мы все очень любили ее, понемногу подкармливали, когда было чем, она же помогала маме по дому. Мы все работали с раннего утра и до поздней ночи, времени на домашние дела просто не оставалось. Да и тетя Таня чувствовала себя лучше, когда помогала нам. «Все-таки не даром ем у вас», — говаривала она, когда для нее находилось какое-нибудь дело.