Девушки из Шанхая
Шрифт:
— Вы поднимали фату во время свадебного банкета?
— Я же говорю, что на мне не было фаты.
— Почему вы сказали, что на свадьбе было всего семь человек? Ваш муж, ваш свекор и ваша сестра утверждают, что в комнате было много народу.
Меня мутит. Что здесь происходит?
— Мы сидели в ресторане отеля. Там обедали и другие люди.
— Вы утверждаете, что дом вашего отца состоит из шести комнат, но ваша сестра говорит, что их гораздо больше, а ваш муж заявил, что это большой дом. — Председатель Пламб багровеет. —
— Можно считать по-разному, а мой муж…
— Вернемся к вашей свадьбе. Вы обедали на первом этаже или выше?
И все продолжается в том же духе. Воспользовалась ли я поездом после свадьбы или плыла на корабле? Как расположены дома на улице, где я жила с родителями? Сколько домов отделяют наш дом от главной улицы? Как можно сказать, была ли наша свадьба устроена на современный или на традиционный лад, если у нас был сват и мы не надевали фату? Почему мы с моей «предполагаемой» сестрой говорим на разных диалектах?
Допрос продолжается восемь часов подряд — без перерыва на обед или на посещение уборной. В конце красный и уставший председатель Пламб диктует секретарю краткое содержание нашей беседы. Я киплю от возмущения. Каждое второе предложение начинается со слов: «Предполагаемая сестра заявительницы утверждает…» Я могу себе представить, почему мои ответы могли звучать не так, как слова Сэма или Старого Лу, но как Мэй могла отвечать иначе, чем я?
Не выказывая никаких эмоций, переводчик зачитывает мне заключение председателя Пламба:
— Выявлено множество недолжных противоречий, в основном касающихся дома, который заявительница делила со своей предполагаемой сестрой. В то время как заявительница полно отвечала на вопросы, касающиеся родной деревни ее предполагаемого мужа, ее предполагаемая сестра не показала никаких знаний в том, что касается ее мужа, его семьи или его дома, как в Лос-Анджелесе, так и в Китае. В связи с этим комитет единогласно полагает, что следует повторно допросить заявительницу и ее предполагаемую сестру для разрешения данных противоречий.
Переводчик смотрит на меня:
— Вы понимали все, что у вас спрашивали?
Я отвечаю утвердительно, но внутри меня бушует гнев на этих ужасных людей, на их настойчивые вопросы, на себя — за то, что не была умнее, но в основном на Мэй. Из-за ее лени нас задержат на этом ужасном острове.
Когда я выхожу в клетку, ее там нет, и я жду, пока не выпустят еще одну женщину — ее допрос тоже прошел не слишком удачно. Еще через час ее за руку вытаскивают из комнаты, где проходило слушание. Клетку отпирают, и конвоир делает мне знак следовать за ним, но мы не идем в спальню на втором этаже здания администрации. Вместо этого мы идем в другой барак. В конце прихожей я вижу дверь, обитую мелкой сеткой. На ней написано: «Комната № 1». На этом острове и в нашей запертой спальне мы чувствовали себя как в тюрьме, но это — дверь в настоящую камеру. Женщина с плачем пытается вырваться, но конвоир
Теперь я наедине с этим огромным белым мужчиной. Мне негде скрыться, некуда убежать. Я не могу сдержать дрожь. И тут происходит самое странное. Его презрительная ухмылка сменяется чем-то, похожим на сочувствие.
— Жаль, что тебе пришлось это видеть, — говорит он. — Нам сегодня не хватает рук. — Он качает головой. — Ты же небось меня не понимаешь.
Он показывает на дверь, в которую мы вошли.
— Пойдем туда, и я отведу тебя обратно в спальню, — говорит он, стараясь произносить слова так медленно и четко, что черты его лица искажаются, напоминая храмовую статую демона. — Поняла?
Пока я иду по спальне к нашим с Мэй койкам, меня охватывает настоящее бешенство — вот самое точное слово. Я чувствую ярость, страх и отчаяние. Мои каблуки стучат по линолеуму, и женщины провожают меня взглядами. С некоторыми из них мы прожили вместе уже месяц и стали очень близки. Мы стали чувствовать настроение друг друга. Женщины отшатываются от меня — словно я булыжник, брошенный в тихий пруд.
Мэй сидит на краю своей койки, болтая ногами. Она склоняет голову, как всегда делала в детстве, когда у нее были неприятности.
— Почему так долго? Я тебя уже сто лет жду.
— Что ты наделала, Мэй? Что ты натворила? Она не обращает внимания на мои вопросы:
— Ты пропустила обед. Но я принесла тебе риса!
Она разжимает ладонь и показывает мне мятый шарик риса. Я бью ее по руке. Женщины вокруг нас отворачиваются.
— Зачем ты там лгала? — спрашиваю я. — Зачем ты это сделала?
Она болтает ногами, как ребенок, который не достает до пола. Я гляжу на нее, тяжело дыша через нос. Я еще никогда так на нее не сердилась. Это вам не испачканные туфли или пятно на взятой взаймы блузке.
— Я не понимала, что они говорили. Я не понимаю этот монотонный сэйяп. Я знаю только северную песню шанхайского диалекта.
— И это моявина?
Но уже говоря это, я понимаю, что до некоторой степени несу за это ответственность. Я знала, что она не понимает диалект нашей семьи. Почему я об этом не подумала? Но Дракон во мне рассержен и непреклонен.
— Мы через столько всего прошли, а ты не нашла и пяти минут на корабле, чтобы заглянуть в инструкцию.
Когда она пожимает плечами, меня охватывает новая волна ярости.
— Ты хочешь, чтобы нас отправили обратно?
Она молчит, но в ее глазах появляются предсказуемые слезы.
— Ты этого хочешь? — настаиваю я.
Эти предсказуемые слезы падают и впитываются в ее мешковатую рубаху, покрывая ткань медленно расплывающимися синими пятнами. Но я так же предсказуема, как и она.
Я трясу ее ноги. Старшая сестра всегда права, и требовательно спрашивает:
— Что с тобой?