Девяностые
Шрифт:
– Завтра. Договорился с Василием… ну, с Филипьевым, на мешок.
– И за сколь?
– Пятьдесят.
– Круто он чтой-то загнул, – удивилась Надя. – Мы по осени за тридцать пять куль сдавали, а тут соседу – полсотни. Кру-уто…
– Что ж, – пожал плечами Сергей, в душе отметив, что соседка разделяет его мысль о высокой цене, – хозяин – барин.
– Вот, готово. – Надя протянула ему сетку.
– Спасибо…
– А может… чайку, может, выпьем? – вдруг предложила; предложила несмело и тут же скороговоркой добавила: – Мёд
Сергей согласился. Показалось ему, что нельзя не согласиться – за предложением этим слышалась жалобная просьба, почти мольба одинокой, уставшей от одиночества женщины.
По правую сторону от двери большая, напоминающая кабину «МАЗа» русская печь. Длинные полосатые половички растянуты от порога до обеденного стола, на стене коврик с оленями, над ним – в духе пятидесятых годов – фотография. Парень с девушкой.
Сперва Сергей не узнал в девушке, чуть склонившей голову к плечу парня, миловидной и свежей, с гладкими, чуть пухлыми щечками, густыми черными волосами Надю; но глаза были те же, со знакомой ему веселинкой, чуть лукавые, на которых задерживаешь взгляд. А парень лет двадцати пяти – боевитый, лихой, симпатичный…
– После свадьбы сразу, в городе снялись, в ателье, – сказала хозяйка, тоже глядя на фотографию, и добавила с напускной бодростью: – Раздевайтесь, Сергей Батькович, проходите к столу.
Она занялась чаем у газовой плиты за печью. Сергей, стянув сапоги, радуясь, что утром надел свежие носки, прохаживался по комнате, обвыкался… Старый комод с узорчатыми медными ручками, на нем зеркало, расческа, флакон духов «Красный мак», жестяная коробка из-под леденцов с нитками. Телевизор «Рубин» стоит на тонких ножках в углу. Начищенные шары блестят на спинках панцирной, застеленной самодельным лоскутным покрывалом, кровати. Окна прикрыты зелеными шторами, на подоконниках в ящиках рассада. Кажется, помидоры.
– Телевизор, извиняйте, сломался. Кинескоп, мастер сказал. А чтоб наладить… Да и без него вообще-то терпимо, вечером бельишко чинишь или еще что, так радио лучше – глаза не отвлекаются. – Надя поставила на стол большую тарелку со сдобами, вазочку с загустевшим, но не потерявшим солнечной оранжевости медом. – Садитесь, Сергей, что вы так-то… Хоть на стул, хоть вот на кровать, она замест дивана у нас.
Сергей присел на стул, сказал искренне:
– Хорошо у вас, уютно.
Надя махнула рукой:
– Какой тут уют… Сервантов, кресел нету…
– Хм… Не в креслах дело.
– Не в них, конешно, но хочется… За день наломаешься, так вот хочется в кресле… развалиться чтоб…
Сергея удивило такое желание; сам он никогда не замечал, в кресле сидит или на табуретке, а для Нади это было, видимо, важно.
– Ну, сейчас чаёк подоспеет, зашумел уже. – Она принесла варенье, чашки, тоже села к столу и сразу же встревожилась: – Ах да, а вы дверь-то у себя заперли?
– Где?
– Ну, в избу-то?
–
– А то ведь и забраться кто может. У нас с этим стала беда просто какая-то…
Уголки губ поникли, она загрустила. Эти приступы грусти падали на нее, будто тяжелые тени опускались, старили лицо, горбили, лишали сил. Но она отталкивала их, и сейчас махнула рукой с показным пренебрежением:
– А, ладно, чего уж… Все равно им впрок не пойдет. Да и везде, наверное, так. Тут послушаешь, что происходит на свете… у нас рай получается просто.
– Н-да…
Она опять встревожилась, поднялась:
– Борька чтой-то мой потерялся, а уж стемнело совсем.
– А где он?
– Да на заднем дворе должен быть, на растопку готовит. И Оля с ним, дочка… Пойду кликну – не дай бог что…
Накинула платок, вышла. Сергей еще раз обежал взглядом комнату. В наступившей тишине громко тикали расписные ходики; стрелки приближались к девяти… Просторно, потолок высокий, с двумя выделяющимися балками, стены побелены чуть подсиненной известкой… Есть еще другая комната, сейчас в ней темно, вход заслонен сдвинутыми шторами… Небогато, но чисто, хорошо – следят здесь за порядком.
Открылась дверь. Сначала появился мальчик с охапкой мелко наколотых дров, за ним миниатюрная, как куколка буквально, лет трех девочка в серой кроличьей шубке и вязаной розовой шапочке; мать поддержала ее, когда девочка перебиралась через высокий порог.
– Не шли! – объявила Надя. – Увидали, что чужой в дом зашел, и ждали вот, сидели на бревнышке. Замерзли, да? Эх, Борька, Борька…
Сын аккуратно свалил растопку у поддувала, поставил топор за табурет, на котором помещался бак с водой, стал раздеваться.
– Щас затапливать будем или после ужина? – спросил; голос у него оказался не по-детски низкий, с хрипотцой.
– Да я сама потом, тепло еще, чего париться… – Несколько суетливо Надя помогала дочке снимать валенки на резиновой подошве, шубку. – Вот они, – взглянула на Сергея как-то с гордостью, – мои сокровища. Эт старший, Борис, четвертый класс заканчиват. Или как там у вас? Не пойму никак, теперь какого нет…
Сын не ответил, раздевшись, стал споласкивать под умывальником руки.
– А это Оля, три с половиной доходит. Больша-ая моя… В садик не вожу – сама-то дома целыми днями, и она со мной. А там платить надо, да и это: один заболеет и все от него. Тут вот ветрянка напала, и полсадика в больнице… В-вот… Ну, сейчас ужинать будем. А может, Сергей Батькович, и мы с ними за компанию? Вы ж тоже еще не ели, наверно… Как вас, извините, по отчеству все-таки?
– Андреевич… Но я не хочу, Надежда, честное слово. Спасибо! – Сергей увидел уже знакомую ему просьбу в ее глазах, ту затаенную мысль, что в редкий момент появляется на лице человека и объясняет больше, чем множество слов. И он добавил нерешительно и растерянно: – Ну я не знаю… – И это получилось как согласие.