Девяностые
Шрифт:
Надя разогревала ужин, Оля умывалась, тянула ручки, ударяла по железному штырьку, пуская воду. Борис, не глядя на гостя, прошагал в соседнюю комнату, включил там свет, задернул плотнее шторы; он казался строгим, недовольным, что в их доме посторонний. И Сергей пожалел, что остался.
Взобравшись на стул, Оля водила зубцом вилки по узорам клеенки. Лицом она была очень похожа на мать, те же пухлые щеки, чуть вздернутый носик, точно бы улыбающийся взгляд светло-карих глаз. Она исподтишка разглядывала Сергея, изучала его и, когда их глаза встречались, скорей отводила глаза…
– Сынок, включи радио! Узнаем хоть, что там в мире делается, – попросила Надя. – Девять часов как раз.
Борис вышел из комнаты, вдавил красную кнопку стоящей на телевизоре радиолы, покрутил ручку настройки. Среди писков
Надя накрывала на стол, сын помогал.
– Сергей Андреич, руки помыть не желаете?
– Да-да, – он поднялся.
– Там полотенце свежее, мыло на крышечке…
Потом ужинали. Хозяйка выставила бутылку водки; неловко было Сергею открывать ее, разливать, но Надя, казалось, уже забыла о тех своих горьких словах… Подняла рюмку:
– Что ж, за знакомство! Это, ребята, Сергей Андреич, сосед новый наш. Давайте и жить будем по-доброму, по-соседски!
– Давайте, – улыбнулся Сергей, касаясь своей рюмкой ее.
Дети молча и сосредоточенно ели картофельное пюре, сдобренное жирной подливкой с меленькими кусочками мяса. Стол был накрыт по-праздничному: соленые помидоры и огурцы, маринованные маслята, сало, капуста… Радио, после невеселых новостей, пыталось поднять слушателям настроение – звучали эстрадные песенки, трещал молодой голос ведущей; волна то уплывала, то возвращалась…
Сергей редко бывал в таких компаниях за столом: один с достаточно молодой женщиной и ее детьми, и сколько ни искал, не мог найти подходящей темы для разговора. И, как на спасение, он поглядывал на бутылку.
– Что, Сергей Андреич, может, еще по рюмочке? – помогла хозяйка. – Без аппетиту вы чтой-то кушаете.
– Да я… – Сергей поднял глаза, встретил ее взгляд и улыбнулся, и неловкость слегка ослабла. – С удовольствием, Надежда… простите, а вас саму как по отчеству?
– Нет, лучше так…
– Викторовна, – отчетливо сказал Борис.
Надя с испугом глянула на сына, Сергей поежился.
Управившись с ужином, почистив зубы, дети ушли в соседнюю комнату. Сергей пил чай, размышлял, взять ли еще сдобу или не стоит; три рюмки водки только больше сковали его, он боялся, как бы не сделать что-то не так, сказать не то.
А Надя, захмелев немного, рассказывала о детях, о хозяйстве, деревне… Ее речь была путаной, как у редко рассказывающего человека, она перескакивала с одного на другое, становилась то грустной, то оживленной, то искренне веселой. Сергей, потупившись, слушал и чем дальше, тем больше удивлялся этой женщине, ее жизни и вообще жизни, какой, оказывается, живут в Малой Кое, в часе езды от райцентра.
…Позапрошлой осенью у Бори случилось воспаление легких. Увезли в город, в больницу; уже поправляясь, заразился желтухой. В школе поэтому пропустил больше двух месяцев, и в начале учебного года как раз. Заболел в октябре, вернулся в середине декабря. И не хотели брать в свой класс, потом взяли все-таки, но с испытанием: догонит – не догонит. Закончил полугодие с двумя тройками, остальные четверки, пятерки… Когда лежал, ездила к нему по три раза в неделю, а денег для этого взять откуда? – пришлось свинью резать – на супорось оставляла, – продать мясо; и лекарства ведь надо, фруктов, того-сего… Этой зимой, перед Новым годом как раз, прибежал в клуб пьяный парень с топором и зарубил другого парня прямо при всех. Говорят, из-за женщины у них что-то там получилось. Кинулись за участковым, а он даже из калитки не вышел. «Сплю, – говорит, – половина первого ночи, завтра разберемся». Ну, убийца этот и скрылся, конечно. Только через месяц с лишним в Минусинске нашли. А участковому хоть бы хны – остался на своем месте, зарплату получает исправно… Приезжала комиссия из районо, сверяла списки в школе, кто учится на самом деле, а кто просто числится. Оказалось, почти половина в школу не ходит; некоторые три-четыре класса закончат и бросают, и родители говорят: «А зачем? Он читать-писать научился, а остально только мозги засорит. Получку, главное, сосчитат. Была бы получка»… Той
Вот тут третий дом от колонки, он дачникам принадлежал – сами они в городе жили, и поменялись с какой-то алкоголичкой на двухкомнатную квартиру для сына, с доплатой, конечно, но ясно, что алкоголичке и нынешние полмиллиона – деньги огромные. А у нее двое детей, мальчику лет четырнадцать и девочке восемь. Мать сама в городе где-то осталась, а ребята здесь одни зимовали. Ни дров у них, ни угля, избушка холодная – что там, дачный скворечник, для летней поры; парень сараюшку на дрова разломал, в лес с топором ходит, валежник таскает. А мать-то за всю зиму раза три появлялась, приходится соседям ребят подкармливать… Никаких друзей-подруг настоящих у нее нет, хозяйство всё съедает – и силы, и время. Корова, теленок, кролики, куры, пять гусей оставила на весну, свинья вот опоросилась, пять ульев стоят в омшанике, скоро выносить надо. Огород еще начнется. Хватает забот, забот полон рот, не то что зубов…
Давно так не сидела Надя вечерком без дела, за столом с неубранной посудой, и было ей легко и приятно открывать душу, жаловаться этому малознакомому, молчаливому человеку. Бородатый, в кирзовых сапогах, но все-таки городской, похожий на геолога, с умными глазами, узкими кистями рук, длинными пальцами… Говорила и говорила, на время забывая о нем, но, как казалось ей, никому, кроме него, она бы не смогла этого рассказать. И хотелось говорить еще, еще – легче на душе становилось. То, что было ярко и остро, давило, выйдя словами, тускнело, блекло, на какое-то время переставало мучить.
Вся ее жизнь замыкалась на двух соседних деревнях: до замужества жила в Большой Кое, там, где речка Коя впадает в Енисей, а в двадцать лет вышла за веселого красивого шофера Мишу, что возил бригаду дорожников и часто бывал в их деревне. Там и познакомились на танцах в клубе, потом поженились. Надя переехала в Малую Кою, в дом Мишиных родителей; через год родила сына. Свекор недолго протянул после их свадьбы, а свекровь, давно и тяжело болевшая, умерла в позапрошлом году… После смерти отца Михаил, всегда попивающий, совсем разошелся – его уволили из дорожников, он пересел на трактор. Три года назад съехал пьяный в пруд, утонул. Тут родилась дочь, и похороны мужа почти совпали с рождением Оли. Старуха к этому времени слегла окончательно… Знакомых, конечно, много, вся деревня, считай, а друзей как-то нет. Да здесь вообще дружба – не слишком-то стойкое мерило отношений между людьми. У пьяниц, у тех дружба железная, и то могут друг дружку за сто грамм пырнуть, а кто при хозяйстве… Зашли куры на соседский огород, поклевали грядку, и конец дружбе; не помог сено с покоса вывезти – тоже обида; да и просто злые языки сплетню пустят из зависти, что так душа в душу кто-то на их глазах живет, – вот и треснула дружба. И жила Надя хоть и на людях, а вроде как и одна; с роднёй мужа отношения неважные, родители в другой деревне, в полусотне километров, старики уж совсем.
В городе (в районном центре Минусинске) бывает нечасто, и то – утром приедет, вечером обратно. Когда-то хотела учиться, библиотекарем стать, но вот не получилось. «Да и что там? – махнув рукой. – Голова кругом идет. Шум, гам, машин полно». Работала дояркой, техничкой в школе, в детском саду нянечкой, а после смерти мужа хозяйство все на нее легло, тут уж не до чего стало: с утра до ночи копошишься, винтом винтишься – то то, то это. Сдавала мясо, мед, картошку; на пчелиные семьи покупатели всегда находились, немного денег на детей из собеса приходит – хватает на самое необходимое. Раз в год на одежду сыну и дочке разоряется, а остальное – свое. Кроликов, кур, гусей сама научилась бить, а свиней если или телка – зовет мужиков за две бутылки и свежатинки на закуску. Выделывает кроличьи шкурки, шапки шьет, шубку вот Оле кое-как сварганила – вроде бы получилось… Хаживал иногда холостой лесник Виктор, почти ровесник, в дурачка когда перекидывались, ночки вместе проводили, но у него таких много – во многих домах мужчин недостает. Кто умер, кого убили, кто к молодой ушел или вообще исчез неизвестно куда, сидящих много, а где и вообще хозяев не было.