Девять братьев (сборник)
Шрифт:
– Ну как? – спросил Никритин. – Очнулась?
– Очнулась, – ответил Липовец. – Сейчас спит. Ночью стонала. Сильные боли. Отморожены ноги. Я наложил ей повязки с ксероформенной мазью.
– А ноги уцелеют?
– Если не будет заражения. Но дело не в обморожении. Сильное истощение – вот что. Слабая сопротивляемость организма. Не нужно ее будить.
– Я хочу посмотреть на нее, доктор, – сказал Алексеев. – Только посмотреть. Можно?
И, не дожидаясь ответа, он шагнул к двери соседней комнаты, называвшейся палатой.
Толстая Нюра шумно переступила с ноги на ногу: любопытство Алексеева к обмороженной девушке ей не нравилось. Липовец кинулся к двери, чтобы преградить Алексееву дорогу, но было уже поздно: Алексеев приоткрыл дверь, надавив на нее плечом.
– Хорошо, хорошо, я вам ее покажу, – сказал Липовец, уступая. – Только тихо, совсем тихо. Дайте мне пройти вперед.
Он взял со стола лампу, и они на цыпочках вошли в палату – впереди маленький лысый Липовец, в халате, с лампой в руке, за ним Алексеев, за Алексеевым – Никритин, а сзади – толстая Нюра.
В комнате стояли две койки. Одна пустая, а на другой спала, слегка приоткрыв рот, девушка, найденная на льду. Светлые спутанные волосы ее в беспорядке лежали на подушке. У нее были довольно широкие скулы, худенькое личико с прозрачной кожей, с синеватыми пятнами под веками и на висках.
Алексеев и Никритин молча смотрели на нее.
Вдруг девушка открыла глаза и застонала. Глаза у нее оказались совсем темными и в первое мгновение не выражали ничего, кроме боли. Потом она заметила обоих летчиков. Взор ее стал осмысленным, она перестала стонать. Посмотрела сначала на Алексеева, потом на Никритина. Она вглядывалась Никритину в лицо, словно пытаясь что-то вспомнить.
– Спите, спите, – сказал Липовец. – Вам лучше всего поспать. Идемте, товарищи.
И они вышли.
12
Когда летчики кончили завтракать, уже почти рассвело. У крыльца столовой их ждала полуторатонка. Небо голубело, но над землей еще стоял туман. Утро было сомнительное. Какой будет день?
– В лучшем случае вроде вчерашнего, – заметил Костин.
– Тю! – сказал Карякин весело. – К полудню все разнесет!
Карякин был человек бодрый, жизнерадостный и всегда предполагал только хорошее.
Костин как старший по званию и должности сел в кабину рядом с шофером; остальные полезли в кузов. Ехали стоя, положив руки на плечи друг друга и опершись спинами о крышу кабины. Карякин запел:
К «ишаку» подходит техник, Нежно смотрит на него…Чепенков подхватил сильным высоким голосом:
Покачает элероном И не скажет ничего.Чепенков любил и умел петь. Карякин знал, что стоит его только, так сказать, завести, а там уже он сам пойдет. Карякин умолк, а Чепенков продолжал звонко и громко:
И кто его знает, Чего он качает, Чего он качает, Чего…– Головы! – вдруг крикнул Карякин.
Все разом присели, пригнув головы. Карякин захохотал. Это была шутка, которая повторялась каждое утро, и всегда с успехом. Дело в том, что при въезде на аэродром полуторатонка должна была пройти под шлагбаумом, и летчикам приходилось нагибаться, чтобы не удариться головами. Но Карякин всякий раз кричал: «Головы!» – за сотню метров до шлагбаума и, наслаждаясь, глядел, с какой стремительностью все приседали. Сам он при коротеньком своем росте шлагбаума не боялся.
В землянке командного пункта – во «дворце» – их встретили Рассохин и Ермаков. Рассохин был уже в шлеме, и все поняли, что вылет, несмотря на плохую видимость, состоится.
– Задание уже есть, – сказал Рассохин. – Пойдем шестеркой. На штурмовку. Работа ювелирная…
«Ювелирной работой», или «штурмовкой на пятачке», в эскадрилье называли штурмовку какого-нибудь очень маленького участка на самом переднем крае, в непосредственной близости от наших войск. Такая штурмовка требовала необычайной тщательности и точности: нужно было не задеть наши войска, готовые к прыжку вперед, к атаке. Операция эта была рискованная, так как приходилось спускаться очень низко, лезть навстречу зенитному огню.
Маленькие острые глазки на широком лице Рассохина оживленно голубели. Он рассказал, что немцы поставили батарею на лесистом бугре и бьют по дороге через озеро. Наши войска почти окружили бугор, но выбить немцев не удается. Приказано штурмовать бугор с воздуха.
– Вытащите карты, – предложил он. – Рассмотрите квадрат «В»…
Все раскрыли свои планшеты и вытащили карты. Все, кроме Никритина.
– А ты что же? – спросил его Рассохин.
– Моя машина не готова, товарищ капитан, – сказал Никритин.
– Пойдешь на машине Рябушкина. Ну давай, давай!
Никритин мгновенно раскрыл планшетку. Ему, конечно, немного жаль было Рябушкина, но все внутри у него дрожало от радости.
Они вышли из командного пункта, когда уже совсем рассвело. Погода как будто действительно улучшалась.
Синева неба стала гуще. Но полоса леса в дальнем конце аэродрома все еще расплывалась в тумане.
Самолеты стояли на самой опушке, под густыми лапами ели, в низких бревенчатых рефугах, засыпанных сверху снегом. С воздуха заметить их было невозможно. Это истребители «И-16», коротенькие, толстомордые, как бульдоги. Летчики называли их «ишаками» и очень любили, хотя в советской истребительной авиации к первому году войны было уже немало более новых и более быстрых машин. «Ишак» – поворотливый, увертливый, хорошо приспособлен и для сложного маневра в бою, и для штурмовок.
Взметая вихри колючего снега, шесть самолетов, переваливаясь, выползли из рефуг и построились в ряд на линейке. Летчики, сидя в кабинах, опробовали моторы. Потом машины поползли к старту. Рядом с каждым самолетом шел его техник, «хозяин» машины, держась правой рукой за левое крыло. На старте построились опять.
Ракета на взлет. Над белым полем аэродрома повис комок лилового дыма. Техник выбил ногой колодки из-под лыж машины Рассохина, и она рванулась вперед. Перебежав через аэродром, самолет, распластавшись, повис над лесом и затем круто свернул влево.