Девять девяностых
Шрифт:
Макс кричать был готов от голода. Повернуть назад, к полукопченой и кипятильнику, или всё же погулять по вечернему Зюрику? Почему не хватило ума поужинать перед выходом? Почему ума вообще никогда не хватает — точнее, зачем он так быстро заканчивается, особенно к вечеру?
В задумчивости Максим шел по мосту через реку. Швейцарский флаг — медицинский с виду — реял на носу позднего кораблика. С воды тянуло холодом.
Холод и голод сразу — перебор, как в картах.
Даже не ступив на другой берег, Максим развернулся и поскакал обратно, в гостиницу.
Официант
Максим кивнул девушке-администратору и вмиг взлетел на свой этаж.
Там было темно и тихо.
Сразу включил телевизор, как это было принято у них дома. Весь экран занимала загорелая блондинка в отважном декольте — она слегка походила на любовницу Сигова, но говорила, к сожалению, на немецком.
— Йа, йа, — повторяла блондинка, а Макс тем временем резал колбасу, облизывая пальцы. Мелкие пузырьки облепили кипятильник, как будто кто-то икру метнул, пришло в голову Максу, и блондинка в тот самый момент отчаянно и хрипло захохотала.
Возможно, это была юмористическая передача.
Макс заварил чай и выключил телевизор.
За окном шумела старая липа — просветы в осенней кроне, подсвеченной фонарем, были похожи на дырки в сыре. Гость Зюрика съел почти всю колбасу, выпил две кружки крепкого чая с конфетой «Гулливер» — ее, как маленькому, сунула в сумку мама, когда они прощались на вокзале. Максим задумчиво разгладил фантик. На нем была изображена огромная, как у Пушкина, голова без всякого продолжения; в ноздрю Гулливеру совал копье лилипут с восточным плюмажем на шапке.
За стеной кто-то негромко рассмеялся.
Точно так же, как час назад.
«А ведь нет», — похолодел Макс. Смех был теперь с полустоном в финале. Как будто у хохотуна кончался завод.
И тогда Максим Перов разозлился.
Да, у них в «Эркере» тоже были тонкие стены, но там никто не ржал, как дурак, и не пугал смехом соседей.
— Ха! — дерзко сказал Максим. — Ха-ха-ха!
За стеной замолчали.
Максим провез по полу стул, чтобы раздался мерзкий скрип. Стул не подвел, но в ответ не поступило ни звука.
Сгреб со стола колбасные шкурки и газетный лист «На смену!» в жирных пятнах. Стало вдруг очень одиноко.
Вот была бы здесь Наташка. Или хотя бы Ольга. Она бы поговорила с той девушкой-администратором, объяснила бы с йоркширским акцентом, что нельзя так ржать среди ночи.
Кстати, ночь уже. В Свер… то есть в Екатеринбурге — полночь.
«Была бы здесь хотя бы мама», — подумал Максим Перов, безуспешно взбивая узкую и длинную, как червяк, подушку.
Он свернул ее пополам и засунул голову внутрь.
Застенный житель, кажется, угомонился, и Максим Перов уснул.
Ему снился зимний день на улице Мамина-Сибиряка. Они с Игорем Кравцевым идут в ЦГ — Центральный Гастроном — и взахлеб обсуждают какие-то пластинки.
— А я же сейчас в Швейцарии! — хлопнул себя по лбу Максим, не покидая сна. На голове у него была огромная енотовая шапка. —
Потом Кравцев исчез, и перед Максимом выросла телефонная будка, красно-желтая сестра свердловских трамваев, и все стекла у нее были сплошь покрыты морозными перьями и папоротниками. Автор сценария сна, который снился Максиму в отеле «Адлер», настаивал на том, что герой должен открыть будку и войти — но дверь примерзла, и Максим дергал за нее тщетно. У него замерзли ноги, а голове было жарко, будто капали на маковку горячей водой. В конце концов дверь подалась — и там на полу лежала смятая газета в жирных пятнах, явно скрывавшая нечто непрезентабельное. А телефонная трубка на длинном шнуре висела головой вниз. Максим во сне начал искать в кармане «двушку», но потом услышал, что из трубки несется чей-то голос, и поэтому прижал ее к своей раскаленной голове, к горящему уху.
В трубке смеялся человек. В его смехе не было ничего от ликования торжествующего злодея, нежной радости маленькой девочки или угодливого хмыканья подхалима. Это был всё тот же «похохот» молодого человека, с довольно-таки мерзким подстаныванием в финале.
Максим вылез из-под мокрой от пота подушки. Смех за стеной звучал теперь непрерывно, как будто в записи — его прокручивали снова и снова.
Перов со всей силы саданул кулаком в стену — и тут же охнул от боли.
Ответом стал новый приступ смеха.
Макс натянул брюки, прихватил трусы с валютным карманом и выскочил из номера. Со всей силы начал барабанить в соседнюю дверь.
Ему никто не ответил.
— Открывай, — кричал Максим. — Опен зе до, сука!
— Эншульдигун, — из-за двери пятнадцатого номера выглядывала дамочка, та самая, что ела с мужиком в шарфе из одного горшка, а потом потеряла перчатку. — Вас ист лос?
— Я спать не могу, — сказал Максим. — Он ржет там и ржет. Как лошадь.
— Ихь ферштее зи нихьт, — сказала дамочка. Она была в кружевном, как из морозных перьев и папоротников, халатике.
— И я вас нихт, — кивнул Макс. Он словно увидел себя со стороны — голый по пояс, в руке — трусы, полные денег. Молотит в дверь, за которой, судя по всему, никто не живет.
Но кто смеется-то? Кто не дает коню спать?
Дамочка пожала плечами и закрыла дверь.
Максим пошел к себе. Прислушался — вроде бы тихо. Он свернул из газетной бумаги что-то вроде «турундочек», как говорила мама, вставил в уши и снова лег. Подушка была всё еще влажной. Максим перевернул ее на другую сторону и начал думать про Наташку.
Проснулся он утром, в комнате было светло и жарко, как летом.
Посмотрел на часы — восемь. Вчера администраторша что-то объясняла ему про завтрак — слово «брэкфаст» Макс не без труда, но всё же опознал.
За стеной — тихо, как в гробу. Гость Зюрика не отказал себе в удовольствии подойти к ней лицом, если можно так сказать, к лицу и гаркнуть что есть мочи:
— Дрыхнешь, гаденыш?
Так в кошмарах Перова орали на новобранцев украинские прапорщики.
Стена не ответила.