Девять девяностых
Шрифт:
Она поцеловала спящих малышей (Миша даже во сне выглядел обиженным), легла с ними на диване третьей и уснула.
Во сне Оксана твердо дала себе обещание начать новую жизнь, что бы это ни значило.
Утром она тихо собрала Юлю с Мишей и увела их в детский сад, потом отработала смену, забрала детей и вечером сидела за кухонным столом, слушая, как Горелов спрашивает у всех сразу: все-таки кому из них первому пришла в голову идея зайти в тот, с позволения сказать, клуб?
Никто не смог вспомнить.
Екатеринбург
«Рано
Города и люди
Города — как люди, и с кем-то просто не складывается. Неважно, кто виноват — ты или город. В Вене пролился горячий глинтвейн — обжег коленку, и на руку тоже попало, огнем по вене. Киев — место, где сумело остановиться время, но это не в плюс Киеву. В Варшаве так серо и грустно, будто это Москва. Как можно уехать в Москву по своей воле? Сюда должны ссылать, будто на урановые рудники. Наказан и казнен — Москвой. В Санкт-Петербурге лучше, но он сырой, болотный, и под обоями в квартирах — непрописанный, но живучий туберкулез. Палочки Коха.
А вот когда Олень рассказывала про свою Вену, она у нее была теплая и круглая, как добрая бабушка. А Варшава — цветная. И так вкусно звучало коварное киевское слово «кавярня». Олень обожает Питер и всё еще, несмотря на преклонные сорок, мечтает жить в Москве.
Прозвище сама заработала: в первом классе подписывала рисунок для выставки — «Оленька», но буквы были детские, в аршин, и уместился на листке только «Олень». Дальнейшее — заслуга одноклассников. Хорошее прозвище, кстати. Аду дразнили хуже — Матреной. Обидно иметь такую румяную, жирную кличку — особенно если мечтаешь стать бледной и длинноногой. Матрена — это благодаря учительнице литературы:
— Образ Матрены Тимофеевны! Морозова, к доске!
— Ты заметила, — спрашивала Олень, — что Ремарк подчеркивает в своих героинях широкие плечи и тонкие колени?
Десятый класс — самое время читать Ремарка и внимательно разглядывать друг друга, а потом, особо пристально, себя — в зеркале, под музыку. Какие у меня ноги, волосы, губы. Какая же я? И зачем — я?
«Казанова, Казанова, — визжал магнитофон, — зови меня так!»
«Назову тебя Гантенбайн, — мстительно думала Ада. — Или вообще — Измаил». И снова в зеркало, как в книгу: «Плечи широкие, это точно. Но я совсем не уверена в том, что у меня — узкие колени».
Одноклассник, дымящийся от тестостерона, который, впрочем, в широких массах тогда еще идентифицирован не был, увидел у Ады книжку. Автор Хулио Кортасар.
— Галина Пална! А чё Морозова читает матерные книги!
Галина Павловна по кличке Галка-Палка — это у нее на физике однажды выпал зуб изо рта, когда она вопила на весь класс. Первопричину ора не вспомнить, а вот зуб всё так и летит через память у каждого. Сейчас нахмурилась, предвкушая:
— Дай книжку, Морозова.
Олень с мелком у доски смотрит испуганно, правда что Бемби.
Галка-Палка схватила Кортасара, листает возмущенными пальцами.
— Заберешь у директора, с родителями. Как тебе только не стыдно? На обложке такое слово, а ты читаешь!
— Это
Чеканкой:
— У писателя не может быть такого имени!
Директор школы маленький и лысый, смотреть на него неприятно. Почему-то Ада представляла себе, как он лезет в форточку — и не застревает.
— Родители придут?
— Мама в Китае. А папа очень занят.
— Ясно. И что натворила гражданочка Морозова?
Он всех учениц зовет гражданочками. Тревожная привычка.
Петровна торжественно кладет Кортасара на стол — как торт. Шепчет в ухо директору. У нее сильный запах изо рта — в классе доносится до первых парт. А тут — прямой наводкой. Директор морщится.
— Галина Павловна, тут написано, что это известный латиноамериканский автор. И чем вам не нравится его имя?
Галка-Палка краснеет: по лицу, как по рассветному небу, проносятся алые облака.
— Больше не читай на уроках, Анна, поняла меня?
«С чего я взяла, что он неприятный? Директор как директор. Еще бы имя мое запомнил, но я, наверное, слишком много хочу».
Галка-Палка возвращает оправданного Кортасара и дневник — исписанная красными чернилами страница выглядит так, будто ее залили кровью.
Верная Олень ждет на лавочке, у гардероба.
До выпускного — полгода. Они в тюрьме, а потом темницы рухнут, и — свобода! Весь мир на блюдце с голубой каймой.
Родной город Свердловск Ада тоже не любит. Она здесь ненадолго. Вот увидите.
Каждый может
Улица Генеральская, темно.
Ада подняла руку, будто подзывала официанта. Или передразнивала памятник.
Машины проносятся мимо, никому в этом городе не нужны деньги. Ада мерзла, широкое пальто-свингер — красивое, но продувное. Мама невзлюбила его вполне заслуженно. Отказывалась покупать, но куда бы делась. Мамы не было дома целый учебный год. После Китая им пришлось привыкать друг к другу заново.
— Как ты плохо одета! — первое, что сказала мама, когда увидела Аду на перроне. Сама-то в вареных джинсах, в синих мокасинчиках — Ада сразу решила: выпросит. И джинсы, и мокасинчики — как маленькая разбойница у Герды.
Улица Восточная, мост. По мосту несется поезд, нужно загадать желание. Всегда готова!
Свингер на ветру, как алый парус.
Желание единственное — с детства.
Париж!
Сейчас каждый может.
По возвращении показываешь фотографии — но даже самые вежливые смотрят их с лицом «чегоятутневидел». Прилетел, как к себе домой, — и вперед, по улицам и набережным. Это всего лишь Париж, не Чили. Пять часов в самолете, потом — RER. Странный запах в вагоне — скорее что неприятный. Эйфелева башня — растопыренные ноги, каждая опирается на свою часть света. Гид утрамбовывает знания по головам — как соленья в банки. Раньше башню называли пустым подсвечником, ободранным зонтом и чудовищем. Цитаты легко проскальзывают в память — как честная водка в желудок. Наполеон лежит в шести гробах, и два из них — свинцовые. «Честный и вдумчивый; поведения самого правильного; всегда отличался в математике; обладает прекрасным знанием истории и географии; недостаточно общителен; станет отличным моряком».