Девять писем для Софии
Шрифт:
Папа знал адрес моего дедушки, но, увы, не смог с ним связаться – они уже много лет не общались. Говорят, Аким Антонович Васильков был настоящим затворником. Он жил в хрущёвке на Большой Черкизовской в квартире под номером 13. Наверное, нужно набраться смелости, чтобы на такое решиться. Я позвонила, но никто не отозвался. Несколько раз постучала, но меня никто не услышал. Иногда мне кажется, что я пытаюсь охотиться на призраков.
– Вы к Акиму Антонычу? – поинтересовалась любопытная соседка, которая выскочила на лестничную площадку тотчас же, как увидела в глазок незнакомое лицо. Женщина в выцветшем халате и серых тапочках окинула меня
– Да… Не подскажете, он в это время обычно дома?
Она насмешливо покачала головой. Её и без того маленькие глаза превратились в щёлочки.
– Он-то? – женщина махнула рукой, словно её нелюдимый сосед был совершенно безнадёжен. – Аким-то наш Антоныч вообще по несколько месяцев из дома не выходит. Иной раз думаешь, вдруг помер, звонишь ему в дверь, а он и не открывает.
Сильный спазм в желудке напомнил о моей беззащитности перед лицом строгой судьбы. Что, если соседка права и я никогда его не увижу? Что, если его бездыханное тело лежит там, за дверью тринадцатой квартиры, на каком-нибудь грязном диване, и никто даже не догадывается о смерти несчастного старика? Люди слишком равнодушны, чтобы обращать внимание на подобные вещи.
– А вы ему кем приходитесь? – хитро сверкнула глазками неугомонная соседка.
– Я его внучка, – буркнула ей в ответ, не находя в себе сил оставаться вежливой и доброжелательной. Моя незваная собеседница даже присвистнула от удивления: хороша внучка, ни разу не навестила деда, когда он так нуждался в заботе и внимании. Наверное, уже готовилась рассказать обо мне другим таким же сплетницам.
– Да уж… Хм… Как всё это странно! – соседка ещё раз оглядела меня с ног до головы и наконец захлопнула дверь. Я решила подождать на площадке: вдруг дедушка всё-таки выйдет или вернётся, если куда-то уходил?
В голове крутились строки из старой песни, которую услышала моя мама, когда впервые увидела «Стихию» на улице. Я не знала мотив, но мне захотелось попробовать спеть вслух:
Падают звёзды без крика,
В огромной Вселенной так тихо,
И кто-то бесславно сгинет,
Увязнув в своей…
Я не успела закончить, потому что замок щёлкнул – кто-то по ту сторону квартиры № 13 открывал дверь.
– Дедушка! – невольно воскликнула я. Боялась, что он передумает и всё-таки не откроет. Человек за дверью замер.
– Пусти меня, пожалуйста, я хочу поговорить! – поспешно заговорила я. Знала, что он меня слышит. Но захочет ли впускать в чертоги своей памяти? Такое внезапное вторжение могло причинить ему боль.
– Я ждал… – отозвался хриплый старческий голос. – Я знал, что ты придёшь.
Аким Васильков выглядел намного старше своего возраста. Несчастья, бесконечная, непреодолимая боль, чувство горькой вины и ненависть к себе избороздили смуглое лицо морщинами и вплели серебряные нити в его длинные волосы. Наверное, они побелели от слёз тоскующего ангела-хранителя, не сумевшего помочь своему подопечному. Дедушка долго разглядывал меня, пока я стояла на пороге, не решаясь войти. Может, заметил сходство со своей дочерью или всё-таки до сих пор принимал меня за иллюзию?
Он накинул на плечи серую рубаху, всю в пятнах, с оборванными пуговицами. На груди отчётливо виднелся шрам, по форме напоминающий зигзаг.
– Прости… Простите, – неожиданно перешёл на вы: вспомнил, что мы незнакомы. – Признаться честно, я было принял вас… – он вздохнул, собрал со стола бутылки из-под пива и бросил в мусорный пакет. – Впрочем, это совсем не важно… Вы уж меня извините, в последнее время я сам не свой. Постоянно путаю, где прошлое, а где настоящее. – Аким Антонович взгромоздился на высокий обшарпанный табурет и закинул одну ногу на другую. Сигара, зажатая пожелтевшими пальцами, смиренно гасла, а человек, подперев голову рукой, наблюдал за тем, как униженно падал на застиранные джинсы пепел – такой же горький, как и вся его жизнь. Я облокотилась на стол, но тут же заметила на нём толстый слой пыли и жирные пятна. Пришлось вежливо откашляться и отодвинуться, скрестив руки на груди, чтобы ни к чему больше не прикасаться. Васильков взглянул на ржавый чайник, угрюмо стоявший на плите, и всё таким же усталым и виноватым тоном проговорил:
– Не помню, остался ли у меня чай… Давно не пил ничего, кроме алкоголя. – он задумчиво почесал кончик носа. – А вы пьёте виски?
В его печальных припухших глазах блеснуло что-то вроде надежды. Я отрицательно покачала головой, заметив, как он сразу сник и покраснел. Правда, это был скорее болезненный румянец, а не признак смущения.
– Мне ничего не нужно. Я пришла сюда, потому что пишу книгу о своей матери, – наконец объяснила я, пряча руки в широких карманах юбки. – Меня зовут София, я тёзка вашей…
– Моей погибшей малютки, – прервал меня Васильков. Он сильно сгорбился, втянув голову в плечи. Грязные, давно не мытые волосы спутались – на затылке висел седой клок, похожий на паутину. – Я никогда не смогу себе простить… Зачем я позволил ей это сделать? – он стиснул зубы.
– Почему же… всё так?
Я никак не могла справиться с комом, подступившим к горлу. Дедушка долго и пристально смотрел на меня, прежде чем ответить:
– Виктория – победа, а София – мудрость. Поэтому моя девочка выжила… Она победила судьбу! – Васильков застонал. Я увидела на этом измученном лице печать неотвратимой смерти. Есть в нашей жизни нечто такое, на что мы никоим образом не можем повлиять. Сражаться с фатумом – не в нашей власти.
– А потом мы просто взяли и превратили победу в мудрость. Понимаете? Это мы виноваты в том, что случилось с нашей дочерью, – он смотрел уже не на меня, а будто бы сквозь, как если бы я стала призраком. И мне казалось, Аким Антонович может видеть что-то неподвластное взгляду человека, обречённого на долгую жизнь. – София – мудрость, а знания преумножают скорбь. Вы это понимаете?
Да, я, разумеется, его понимала, но, по-моему, от перестановки слагаемых сумма не меняется. Скорбь тоже преумножает знания. Иной раз на долю совершенно беззащитного ребёнка выпадает столько страданий, что ему приходится рано повзрослеть.