Девять унций смерти

Раткевич Сергей

Вокруг была Петрия… Петрия… Петрия…

А этот низкорослый коротышка… этот гном… этот гигант… вот он, стоит, завернувшись, как в плащ, в эти древние стены, в эти величественные своды. Он изменил мир вокруг себя и изменился сам.

Якш стоял, и прошлое роскошными одеждами ниспадало с его плеч.

— Слушай! — метнулся его шепот. Метнулся, отразился, усилился каменными сводами. — Слушай, я расскажу тебе!

— Слушаю, — шепнул Фицджеральд.

— Мою первую жену звали Таннекен, — молвил подгорный владыка. — Краше ее не было в Петрии. А я был молод и уже успел стать владыкой. Когда я увидел ее… я с ума сошел от желания. Я смотрел на нее, и… казалось, воздух застыл навечно, пока она не отвернулась и не ушла. Но я был владыкой, я был первым среди прочих, я сказал, что хочу ее, и получил… по первому требованию. Ее мнение никого не интересовало. Свадьба была совсем короткой. Только положенные обряды. Я, видишь ли, спешил. Я так спешил, что не донес ее до брачного ложа. Она не

пожаловалась. Ни слова не сказала. Гномки умеют терпеть, а она верила, что так и надо. Я не отпускал ее от себя ни днем ни ночью, я таскал ее даже на заседания Совета, это было непристойно, но я настоял на своем. И я не замечал, что ей плохо, совсем не замечал. Она была моей вещью, самой лучшей моей вещью… как я гордился ею! Вот только… вещь ведь не может страдать, главное, следить за ней как следует. Содержать в порядке — и все будет превосходно! Кажется… я надеюсь на это… под конец она привыкла ко мне. И простила. Я перестал ночами овладевать ледяной статуей, она отвечала мне, и я понял, какого чуда был лишен все это время. Еще не любовь, нет, но… она уже разделяла со мной мою неистовую страсть… а иногда… почти нежность. Вот только… она умерла родами. Ребенок погиб тоже. Сын. У меня не родился сын. Наследник. Я даже не сразу понял. Я был увлечен расследованием какой-то дурацкой интриги, среди моих подданных. Когда мне сказали… я ответил: «Да. Бывает. Соболезную. Хороните. Дозволяю». И только потом понял. И повелел казнить гонца, принесшего эту весть. Мне нечего сказать в свое оправдание, переросток. Впрочем, владыкам оправдание и не требуется. Они ведь выше добра и зла, верно? А через день я потребовал от своих воинов, чтобы они убили меня самого. Потому что понял, что потерял куда больше, чем роскошную вещь. Вот только ничего было нельзя изменить. День стал черным, а ночь поседела. Но я был владыкой, а владыки не плачут. Зверски расправившись с участниками заговора против меня, я развеялся. Кровь стекала по моим рукам, ее запах излечил меня от скорби. Зачем скорбеть, если можно убивать, пьянея от крови? Зачем скорбеть, если можно взять за себя еще одну? О нет, теперь я не смотрел на красоту. Мне требовалась самая что ни на есть здоровая самка. Мать Невест и наследника. Самые доверенные из моих придворных с головой зарылись в родословные Невест, подбирая мне род, в котором было наименьшее количество смертей. Я так и не решился вновь взять за себя непорочную Невесту. Я предложил свое ложе вдове. Ее звали Герд, ее муж погиб на дуэли, и она уже родила одну девочку. Она была исключительно здорова и в отличие от моей первой… одним словом, она с радостью приняла мое предложение. У нее был властный характер, и она очень хотела стать Мудрой Старухой. Брак со мной подымал ее статус. Это были самые светлые дни и ночи. Я уже понял, что женой не гордиться, ее любить надо. Свою вторую я не таскал на заседания Совета, но… одни только камни знают, сколько моих приказов было продиктовано ее острым умом…

Якш замолчал. Молчание сгущалось. Тяжелело, обступая со всех сторон. Оно было мрачней и страшней угрюмой Петрии, подозрительно глядящей на пришлого.

— Она… тоже… умерла? — давясь словами, вытолкнул Фицджеральд, когда молчать дольше стало невыносимо. Когда стало казаться, что за любой звук жизнь отдашь. Даже за самый кошмарный, лишь бы не длилось это невыносимое молчание.

— Они… — обронил властелин Петрии. — Они умерли. Герд не смогла родить… двойню. Мальчика. И девочку. Невесту и наследника. Тогда я в первый раз подумал, что проклят. Я не плакал. Просто… исполнял положенные обряды. Ходил. Говорил. Ел. Спал. Кажется, даже шутил. Держался. Вот только… узнав о смерти моей второй жены, очередные заговорщики явились с повинной. Они хорошо помнили прошлый раз и не захотели для себя судьбы тех, кого я казнил, когда умерли мои первые. Что ж, их судьба была иной. Куда более страшной. К тому моменту я уже расстался с горячностью, свойственной молодости, и успел стать законченным мерзавцем. Они молили о милости, но я позабыл это слово…

И вновь владыка замолчал, недвижно каменея среди огромного мраморного зала. Тишина… тишина… тишина, будь она проклята! Когда ознобный сумрак вновь надвинулся, наваливаюсь так, что дышать нечем, Фицджеральд судорожно вздохнул.

— Пусто… — сухим шелестом откликнулся на его вздох голос Петрийского Владыки. — Пусто, переросток… убить тебя, что ли?

— Убей… — подчиняясь какому-то странному безумию, царящему в этом выморочном месте, шепнул Фицджеральд. — Убей… не молчи только. Здесь нельзя молчать.

— Успею еще убить, человечишка. Повесть моя не окончена, сердце не выплакано, горе мое болит…

— Говори, — шепнул олбарийский лучник. — Говори, владыка гномов.

— Я не женился больше, — тускло сказал Якш. — Вот тебе и ответ на все твои глупые вопросы, переросток. Я был владыкой. Все это время я был им. Проклятым владыкой проклятых гномов. Гномов, чьи женщины умирают родами. Так часто умирают… Но я позабыл об этом. Приказал себе забыть. Я был владыкой и правил мудро. Мне даже нравилось, понимаешь? Это было нетрудно. Просто какая-то часть меня умерла, я сам убил ее. А без нее можно очень даже неплохо

жить. И приносить пользу. Всем. Всем, кому она нужна, эта чертова польза. Счастья нет? Вот еще! Счастье есть благо и процветание Петрии, разве не так?! Так было долго. Страшно долго. Годы и годы было так. А потом… я сильно выпил тогда, пришел с какого-то праздника, не раздеваясь, завалился на ложе и послал к Духам всех, кто пытался мне объяснить, как именно должен отходить ко сну владыка. Тем, кто с одного раза не понял, я пригрозил палачом. Когда они убрались, я уснул. Один уснул. А проснулся… проснулся не один. Демоны ведают, как они пробрались мимо моей стражи, а только к утру у меня было уже две жены. Хильд и Сигрид. И только к утру я достаточно протрезвел, чтоб прийти в ужас. Но было поздно. А они сказали, что любят меня. Такие смешные, милые девочки. Я не любил их, нет. Скорей это была нежность. А впрочем, что я могу знать об этом? Свадьбу справили задним числом. На ближайшем Совете мне все это припомнили, но я подкупил недовольных и приказал тайно убить непримиримых. Я старался пореже прикасаться к ним. Только когда совсем уж невмоготу было. Но они понесли с первой же ночи! Обе… Я молил всех богов, даже запретных, но…

Якш стоял, размеренно кивая головой, по щекам его текли слезы. И тишина навалилась, тьма такая, что ни вздохнуть ни выдохнуть, хуже смерти тьма, хуже отчаяния…

И Фицджеральд не выдержал, рванулся вперед из этой невыносимой мглы, рванулся и обнял то, что перестало быть подгорным владыкой, а Якшем не стало, то, что превратилось в застывшую скорбь, навечно застывшую, мертвую. Он крепко, до боли, до хруста сжал это холодеющее нечто, и скорбь обрушилась в рыдание.

— Ты меня слушай, человек, — давясь слезами, шептал Якш. — Ты этого не знаешь… совсем не знаешь… и не надо тебе этого знать! Не надо. Этого… никому не надо. А ты слушай… слушай, чтобы знать… потому что это — надо знать. Тебе — надо. Именно тебе и надо… А ты не знаешь, совсем не знаешь… А я четыре раза знаю… четыре, понимаешь?!

И Фицджеральд понял. Понял и заледенел от ужаса.

«Ильда… Катрин… Господи, так вот что он имеет в виду!»

Никакой Петрии вокруг больше не было. Сторожка при комендатуре, деревянный стол, семь пустых кувшинов, аккуратно выставленных на столе.

— Эти засранцы думают, что я всех обратно потащу. Вниз, в Петрию, к старым обычаям, будь они прокляты! Ходят, бормочут, надеются… Да я их собственными бородами удавлю, на кишках, сволочей, повешу! Петрию им подавай! Обычаи дедовские! Да когда Шарц сообщил мне, что весь этот кошмар может закончиться, что гномки могут не умирать больше… да я бы один наверх всю чертову Петрию выпер! С корнями бы выдрал, будь она проклята! Шарц принес мне мир с Олбарией, но даже если б он принес мне блюдо горящих углей, я бы сожрал их, не задумываясь!

Якш покачнулся и тяжело опустился на табурет.

— Так что ты смотри мне, — тихо и страстно сказал он. — Когда Гуннхильд рожать станет — Шарца зови! Никаких повивальных бабок, никаких акушеров-людей, даже марлецийских профессоров не зови! Только Шарца. И вообще посматривай за этим делом. А то ведь наши умники мало ли чего удумают. Рожать только под наблюдением лекарей — и точка! А если старейшины умничать вздумают…

— Я их самих рожать заставлю, — сказал Фицджеральд. — Ежа против шерсти.

— Дело, — ухмыльнулся Якш. — Нет ничего драгоценней собственного опыта. Правильно, мальчик. Правильно понимаешь. Тебе нужно было все это знать, все, что я сказал тебе… тебе нужно было это знать, чтобы не знать никогда.

— Спасибо… Якш, — сказал Тэд Фицджеральд.

— И тебе, Тэд, — облегченно вздохнул Якш. — Спасибо.

А тишина лежала такая…

И в тишине был мир.

Прошлое навсегда осталось под рухнувшими сводами Петрии.

Хорошо, что она рухнула.

Хорошо, что есть Шарц. Ильда не умрет родами. И Катрин не умрет. Они будут жить долго и счастливо. Все. И у них будут дети. Им не придется год за годом, век за веком…

— Твою историю… ее можно пересказывать? — спросил Фицджеральд.

— Пересказывать? — удивился Якш. — Зачем?

— Если понадобится, — ответил комендант.

— Если понадобится — нужно, — решительно ответил Якш. — Лишь бы помогло.

— А если не поможет… — Тэд Фицджеральд замолчал и поглядел Якшу в глаза.

А Якш поглядел в глаза Тэду Фицджеральду. Мужчины молча смотрели друг другу в глаза, без слов соглашаясь, что они сделают с теми, кому не поможет эта история.

* * *

А свадьба была веселой. И не сказать, чтобы очень уж гномской. Быть может, потому, что людей на нее пришло не меньше, чем гномов. Ну а поскольку все уже давно привыкли к обычаям и традициям друг друга, то всем было весело сразу и на гномский, и на человечий лад.

Поскольку сама свадьба у гномов религиозным таинством не являлась — им являлось скорей уж обручение, а свадьба была просто веселым праздником перед тем, как двое впервые лягут в одну постель, — то старенький священник, отец Николас, посчитал для себя возможным, пристойным и правильным явиться на нее. Он даже бровью не повел, когда молодых забрызгали пивом и закидали грибами.