Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
— Товарищ Кворцов, растолкуй мне, как дела у нас. И насчет власти, — замордовался настолько, что
даже газет не читал, — как-то спросил Щеткин.
— Власть у нас, как знаешь, советская. Еще в октябре, когда в Москве готовились к драке, в два дня было
низвергнуто Временное правительство в Петрограде. Рабочие заняли Зимний дворец, арестовали Временное
правительство.
— Так.
— В день переворота и на следующие дни в Петрограде заседал Второй Всероссийский съезд советов. Из
своего состава он выделил Совет народных комиссаров во главе с нашем вождем Лениным, как председателем.
Этот же съезд вынес постановления о немедленном мире и о земле. В это же время образовался у нас в Москве
военно-революционный комитет.
— Так, знаю.
— Войну мы прекратили. Германия и Австрия идут на мирные переговоры. Земля у крестьян, фабрики у
рабочих. Управляют страной — советы.
— Это известно. Мы победили повсюду?
— Ну, не совсем еще. Враг не сдается. Поднимает голову контрреволюция. Мы отпустили генерала
Краснова, а он на Дону затеял смуту. Не признает советской власти.
— А ведь прав был Друй, когда говорил, что офицеров не нужно отпускать.
— Может быть. Не прошло и месяца, как на нас поперли со всех сторон враги. Нажимали кайзеровские
войска. Мы начали с ними переговоры о мире, во имя сохранения революции. Тут корниловцы начали бои на
Дону. Выползли польские легионеры, дерутся с нами под Рогачовом. Но Корнилов разгромлен, заняты Таганрог
и Ростов. Тут на Урале Дутов объявился. Разогнали его, заняли Оренбург. В эти же дни собралась
контрреволюционная учредилка, в большинстве из врагов советской власти. Мы разогнали ее, так как она не
выражала воли народа. Мы объявляем кадетов врагами народа. Буржуазия, помещики, дворяне — не мирятся с
потерей власти, земли, фабрик и других богатств. Положение становится серьезным.
— А что?
— Мы спорим — подписывать или не подписывать захватный мир с немцами. Дело в том, что сражаться
нам нечем. Армия демобилизована, и немцы продвигаются в глубь страны. Заняли Двинск. Наконец, после
долгой внутренней драки, мы подписали в Брест-Литовске мирный договор. Тут начинают артачиться эсеры.
Как видно, не скоро еще враги дадут нам возможность спокойно строить новую жизнь.
Щеткин слушал эти слова. Вспоминал Друя.
“Прав был матрос, — размышлял он, — и еще как был прав!”
*
Щеткин давно уже работал в качестве одного из председателей комиссии по борьбе со спекуляцией.
Работалось трудно. Мешали недостаточная грамотность, отсутствие опыта.
Еще в бытность его в ревкоме с ним случилось неприятное происшествие. Одна молодая работница как-
то попросила его оградить ее и семью от пьяного буяна-мужа. Отзывчивый Щеткин тут же написал нужную
бумажку в милицию. А на другой день в буржуазной газете “Позднее утро” он прочитал свою подпись и увидел
фотографию составленного им отношения в милицию. Редакция газеты снабдила оттиск издевательскими
примечаниями.
А в бумажке значилось следующее:
“Предписую Н-ый участок, нач. участка, чтобы принять меры по Грязновской ул., 5-й проезд, д. 37, кв. 6,
Евсея Собакина, в виде его распущения семейнова положения, что предписую.
За нач. штаба — Щеткин”.
Сильно тогда озлился он. Но скоро враждебная печать была упразднена. Но трудности все прибавлялись.
Скрепя сердце, Щеткин напряженно работал и на работе учился.
*
К этому времени уже совершенно поправился Друй. Но после своего ранения он изменился до
неузнаваемости. Пропали всегдашняя веселость и жизнерадостность матроса. Суровым стал взгляд. Грузной —
походка.
В этот вечер, когда Щеткин уже собрался уходить со службы домой, к нему вошел Друй.
— Здорово, Петр. Я, брат, с тобой попрощаться зашел.
— Уезжаешь разве?
— Да, получил назначение. Еду председателей ЧК на Кубань.
— Вот как. Когда едешь?
— Сегодня еду. Там я поучу наших ребят, как драться с контрреволюцией. Кадетская гидра поднимает
голову. Белогвардейцы закопошились. Они не считаются ни с чем. Издеваются нам нами. Так будем же
истреблять их беспощадно. Они в плен не берут. Посмотрел бы, как калечат наших: прямо режут на части. Ну,
прощай, Петр. Свидимся еще.
— Прощай, Савелий.
Высокая, сильная фигура матроса, одетая в кожаный костюм, с маузером через плечо, грузно скрылась за
дверьми.
Щеткин собрал в папку бумаги, заторопился к себе домой. Проживал он попрежнему в семье Кисленко.
Все крепче и глубже привязывался он к Варе. Вечно жизнерадостная, но сдержанная и пытливая девушка
точно причаровала его, заставив вчерашнего фронтовика стать скромным, чутким, отзывчивым. От былой
желчи, которой в Щеткине было запасено, казалось, на долгие годы, не осталось следа. В нем,
тридцатипятилетнем мужчине, пробуждалось нежное чувство любви.
Иногда он выбирал из своего пайка второстепенное, ненужное — табак, консервы, и обменивал их на
сладости, с наслаждением угощая ими Варю.
Однажды, получив отрез материала на костюм, он зашел к портному, заморочив очкастому старику
голову насчет размеров женского платья, и попросил сшить его заглаза. Когда наконец платье было готово, он