Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
каждой поре своего тела, молит о скорой кончине, точно изнемогающий от жажды воды. Так Гончаренко,
раздавленный, униженный собой, исполненный презрения к себе, желал лишь одного — забвенья, но не было
его. И, как живой, прекрасный, величавый, рисовался в его воображении образ Тегран, и звучал ее далекий
милый голос.
— С любовью подождем. Не выйдет у тебя… Не выйдет, Вася.
Уже покачиваясь на жестких деревянных нарах гремучего токарного вагона, он на мгновение забылся в
тяжелом сне.
Эшелоны дивизии двигались на восточный участок фронта.
Присев на нары, у ног Василия, пышноволосый великан Кузуев внимательно читал последние номера
московской “Правды”.
По газетным листам огромными буквами шли горячие, как расплавленная сталь, лозунги:
“Вступайте в Красную армию — армию народной революции”.
“В поход за хлебом для голодающих детей, отцов и матерей”.
“Чего добиваются англо-французские капиталисты устраивая чехословацкие мятежи, высаживая на севере
десанты? Они хотят сделать измученную, разоренную Россию театром войны. Они хотят втянуть войска Вильгельма
в глубь России”.
“Рабочие! Не дайте превратить себя в баранов. Вооружайтесь”.
“Рабочий, боевой контроль на фронте, вооруженная рабочая диктатура в тылу”.
“Коммунисты, будьте в эти дни на своих постах — ни паники, ни колебания, строжайшая дисциплина”.
“Все на ноги здесь, в тылу, железные оковы на лапы всем врагам — предателям трудовой республики”.
“Да здравствует пролетарская революция”.
Кузуев читал газету, и страстная воля печатных строк сильным жизненным потоком вливалась в его мозг
и нервы.
— Ишь, стервецы. Напирают, — сказал он сам себе, отложив в сторону газету и, точно грозя кому-то,
добавил:
— Посмотрим еще, чья возьмет.
На остановке в штабной вагон вошла женщина в сером платье, в голубеньком платке, с повязкой красного
креста.
— Чего, сестрица? — спросил Кузуев.
— Хочу повидать товарища Гончаренко.
— Вон, дрыхнет, — и, дернув за ногу спящего товарища, крикнул:
— Вася, вставай, к тебе пришли.
И, будто догадавшись, что он здесь будет лишним, могучий буйноволосый Кузуев, легко спрыгнув на
перрон, скрылся за вагонами.
Поднялся хмурый со сна, недоумевающий Гончаренко.
— А, Маруся. Здравствуй. Ты как же здесь?
— Узнала, что уезжаешь на фронт. Решила вместе с тобой ехать.
Василий зевнул.
— Ну, как дела?
— Скучно без тебя, мой любимый, думала забуду… Но, видно, не забыть тебя.
Гончаренко вздохнул.
— Почему ты такой, Вася? Все сторонишься, все уходишь? Противна я тебе?
— Нет, Маруся… Люблю другую я.
Плечи женщины задрожали.
— Кто она?
— Не знаешь.
— Она здесь?
— Нет, далеко.
— Васенька, забудь ее… Люби меня. Разве кто полюбит тебя так, как я?
— Нет, не могу забыть, Маруся… Не могу…
— А ты попробуй, — прошептала женщина, присаживаясь к нему. — Дай поцелую. И ты забудешь.
— Нет, не надо… — отмахнулся Гончаренко.
— Не хочешь… — совсем тихим шопотом произнесла Маруся. — Любишь ту… Ну, счастье ее, что она
не здесь. Я бы задушила ее.
— Замолчи!
— Нет, не отдам тебя никому. Слышишь, Василий? До самой смерти своей буду итти с тобою вместе.
— Как хочешь… Только не будет у нас любви.
— Не будет…
Голова женщины тяжело упала на его колени.
И у Василия не хватило мужества оттолкнуть от себя подергивающееся от плача тело.
Так сидели они до тех пор, пока не вернулся Кузуев.
*
Нефедов с комиссией ревкома мягко покачивался на пружинном сидении пульмановского вагона, в
котором помещался штаб Воронина. От скуки он смотрел через зеркальное стекло наружу. Подъезжали к
станции Тихорецкой.
Все железнодорожные пути загружены эшелонами. Там и сям на платформах притаились молчаливые
орудия, пулеметы, зеленые зарядные ящики, двуколки, походные кухни. Масса солдат с красными бантами на
груди и перевязями на папахах и картузах. Над раскрытыми дверями товарных вагонов краснеют флаги, вагоны
украшены зелеными ветками. Поезд замедляет бег.
Нефедов подошел к окну, открыл его. Станционный шум рекою влился в купе. Где-то наигрывали
гармоники. Слышалось хоровое пение. Вечерело. Местами прямо на железнодорожном полотне горели яркие
костры. Возле них суетились солдаты. А издалека, со стороны, покрывая собою все, ухала громами
артиллерийская пальба.
— Приехали, — сказал Нефедов, как только поезд встал.
Голубоглазый чекист спрыгнул с верхней полки и вполголоса заявил Нефедову:
— Нужно быть настороже. Воронин ни разу к нам не зашел. Не замышляет ли он чего?
Вечером, когда станцию окутали коричневые сумерки, Нефедов и Грабуль пошли бродить между солдат
воронинской армии. У одного костра они остановились, пораженные тем, что услыхали.
Приземистый рябой казак, отмахиваясь руками от табачного дыма, говорил соседу своему, остроносому
вертлявому солдату:
— В нашей роте богато живут. Ходи к нам.
— А примут?
— Примут. Хоть и станичники все, да своего примут.
— А сколько на брата дают?
— Поровну. Намедни двести тысяч контрибуции собрал командир. Он у нас геройский, дарма, что