Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
офицер. Так всем поровну, ну а себе, как водится, три доли. Ничего: — живем богато. А девицы у нас все
красавицы. Идешь, что ли?
— Это можно. А на фронт вас не пошлют?
— Не пойдем. Отвоевались. Пусть другие воюют. Свобода для всех. Пусть те и защищают ее. А то
немецкие шпионы в советах сидят, а нас воевать заставляют.
— Разве шпионы в советах?
— А то как же? Начальник наш Воронин так прямо и говорит.
— И все такие?
— Иные, может, и не шпионы, а все равно враги для казаков.
— Как так?
— Вот послушал бы ты, что в станицах говорят наши отцы, казаки.
— А что ж говорят?
— Долой советскую власть. Вот что говорят. Землю у казаков отбирают. У кого половину, у кого четверть.
Дают иногородним москалям. Ведь не коренные же они. Понаехали. И едут все. Скоро у казаков земли не
останется.
— Вон-но, что!
— Никакого уважения казакам. Жиды над православными орудуют. Разве ж русские да казак это стерпят?
И порядка нет. Раньше при царе порядок был, а теперь везде войны. Сын на отца идет, лошадей забирают,
посевы губят. Вот и не нравится станичникам. Молят о старой власти.
— И все так?
— Почитай что только фронтовики за советы.
— Дела! Выходит, не сдобровать советской власти.
— Не сдобровать, раз казаки против. И еще веру православную жиды обижают. Послухай попов, так
прямо ужасти говорят. Церкви запечатывают или под синагоги. Тоже насчет бабья. Большевики жен не
признают, у них все жены сообща.
— Да как же так?
— Национализация. Говорят, скоро у нас объявят, чтобы жены общие.
— Непорядок. По-русски это будет…..
— Беспременно. Ну, казаки говорят, что лучше головы положат, а жен и девок не дадут и земли больше
не дадут.
— Чудно, жены сообща… так дети ж чьи?
— У них насчет детей просто, как котят в мешок, да в Кубань.
— Почему Кубань?
— Ну, в реку какую или пруд. Вот какие дела, брат. Я еще с недельку повоюю, деньжат зароблю да
домой. Так что ж, ходи к нам. Вместе в станицу вертаться будем.
— Ладно уж. А мне нынча странник говорил, что видение есть вроде змеи. Мол, антихрист снизошел и
печати свои ставит. А на печати и написано: “Совет и Красная армия”, на которых печати эти, те в царствие
божие не попадут — пиши пропало, все в аду будут.
— Да, делишки.
Не вытерпев, вмешался в разговор Грабуль. Но ни солдат, ни казак его слушать не стали, и, смачно
выругавшись, отошли к вагонам.
Члены комиссии прошли дальше. Но всюду настроение бойцов было подобно выявленному. “За
контрибуцию, за веселую жизнь, против войны, против немецких шпионов и разных иногородних”.
Когда они возвращались к себе в вагон, Грабуль, резко чеканя слова, сказал:
— Завтра же надо поговорить телеграфно с ревкомом. Немедленно отстранить от должности Воронина.
Арестовать его.
Ложась спать, они были оба раздражены и с нетерпением ждали наступления следующего дня.
Вдруг в купе без стука вошел сам командующий армией.
— Погуляли, товарищи? — спросил он, хитро улыбаясь.
Грабуль не сумел сдержаться.
— Арестовать тебя надо. Не командир революционной армии, а бандит — вот кто ты.
— Почему? — спокойно спросил Воронин.
— Потому что… потому что ты белогвардеец.
Воронин помолчал, а затем громко воскликнул:
— Вы правы. Белогвардеец я. Довольно играть в прятки. Вы арестованы.
— Как бы не так, — прокричал в ответ Грабуль и выхватил из футляра маузер.
Но Воронин предупредил его. Один за другим прозвучали четыре выстрела. Грабуль упал с лицом,
залитым кровью.
— Руки вверх, — между тем закричал Воронин, грозя револьвером Нефедову.
Тот повиновался.
В купе ворвались еще трое, они быстро связали ему руки и повели.
— Куда ведете, товарищи? — спросил Нефедов.
— Не бойся. Стрелять не станем. Посидишь арестованным, а там будет видно.
Связанного Нефедова втолкнули в маленькое купе, где обычно помещались проводники. Всю ночь за
окном метались тени, слышались громкие возбужденные голоса. Потом вагон тронулся с места и покатил в
неизвестность.
*
Оставив Баратову в штабе Добрармии на попечение Думы, Сергеев быстрой птицей залетал по округу.
Осчастливленный новым производством, деньгами и предстоящей славой он, не щадя сил своих, мчался, где
лошадьми, где поездом, из станицы в станицу.
В условных местах встречался с руководителями подпольных офицерских групп, говорил им — “в
четверг восстание”, давал инструкции и бешено мчался дальше.
Одни сутки всего остались в распоряжении Сергеева. Уже почти все было сделано. Нужно было заехать в
последнюю, наиболее крупную по краю организацию и затем мчаться в армию Воронина.
Поздним вечером этого дня Сергеев достиг, наконец, последнего пункта своей командировки.
Угасал лиловый вечер. У темных домов хороводилась молодежь. Загорались в окнах оранжевые огни.
Вот двухэтажный дом у темной церкви, принадлежащий бывшему окружному атаману Кожелупу.
Сергеев, оставив в стороне лошадь, постучался в двери. В доме не проявляли признаков жизни. Тогда он
громко забарабанил и руками и ногами. Двери все не открывались. Но из калитки высокого забора,