Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
Смертью запугать хочешь? Видали мы ее, не запугаешь.
— Ух, ты! — размахнулся со всего плеча отделенный. Но не ударил. Солдаты оттеснили его в сторону с
выкриком: “Брось, не трожь!”
— Не грози.
— Смотри, унутренний враг!
— За правду и бить — тоже развертывается!
— Я те развернусь — пуля везде достанет!
А Щеткин, нахмурившись, вдруг подошел вплотную к отделенному и, глядя ему прямо в глаза, с кривой
улыбкой сказал:
— Брось, Хорьков! Мы все против, чтобы ты по начальству говорил. Брось шпионить. За парня горой мы
— за его справедливые слова. Понял? Худо ему будет — смотри, как бы и тебе плохо не было, унутренний.
Десятки хмурых лиц повернулись к отделенному.
Хорьков смущенно помолчал, потом внезапно выпалил:
— Ишь, ядрена мать, заговорились! Кончай палатку, да на покой. Нечего тут языки чесать.
*
Вечерняя поверка окончилась. Последние фамилии и в ответ последнее “есть” прозвучали. Послышалась
команда:
“На молитву!” Солдаты нестройно пропели “Отче наш”, “Царю небесный”. После этого фельдфебель
скомандовал “Вольно, — разойдись!”
Солдаты разбрелись по палаткам.
В третьем отделении в темноте шли оживленные разговоры. Одни толковали о только что съеденном
ужине. В супе из разваренных сухих овощей плавали черви. Иные, искренне желали завхозу и его
родственникам подавиться ими. Другие, напротив, громко прищелкивали языками и хвалили червей за их
“скус”.
Васяткин слушал эту словесную перепалку и в общий разговор вставил только одно замечание. Он
сказал, казалось, вполголоса, но слова его услышали все.
— Наши офицеры суп и мясо с червями не едят. У них желудки благородные. За солдатский паек-то у
них всего вдоволь, и даже вина разные есть. А солдат — серая скотинка — все перенесет.
И опять эти слова его, точно ударом кнута, обожгли у всех сознание.
Другие в палатке вполголоса обсуждали вопросы о войне, о мире, кому война на пользу, о фабрикантах и
помещиках, о земле, о бастовавших за мир и хлеб питерских рабочих.
Отделение, взбудораженное до самых глубин, обмозговывало, разбирало все то новое, что было
принесено извне Васяткиным. Настроение ненависти, злобы по адресу забастовщиков и смутьянов совершенно
испарилось, и солдатская мысль, выведенная новым словом из состояния тупости и безразличия, подобно
вешнему льду, давала трещины, дыбилась, и чем дальше, тем больше ломались зимние устои.
… Лед трогался.
*
Между тем отделенный Хорьков переживал глубокую внутреннюю борьбу. С одной стороны, для него
было ясно, что в отделении начинается смута, что за выявление крамолы он, Хорьков, наверно, будет обласкан
самим ротным, а может быть, и батальонным офицерами. Возможно, что получит в награду сразу две
нашивки… А там и в отпуск.
Но, с другой стороны, было страшно Хорькову.
“Ведь это не запасная часть, — думал он, — а фронт, позиция. Солдаты озлоблены — смерти не боятся.
Убьют из-за угла, а там и весь разговор — курды, мол, подбили. Никто и пальцем о палец не ударит, чтобы
разыскать и наказать виновных, потому — фронт”.
Хорьков прогуливался вдоль палатки своего отделения и все думал и думал без конца.
Уже совсем стемнело вокруг. Горы покрылись местами стальными, местами молочными туманами. Закат
угас. На огромном темно-синем небосводе вспыхивали то там, то здесь большие ярко сияющие звезды.
Сапоги Хорькова со звоном давили подмороженную грязь. А мысли кружились в голове его, точно стайки
осенних мух над падалью: “Как быть, на что пойти?”
Наконец Хорьков решился и быстрым шагом направился к большой угловой палатке, где помещались
ротный каптенармус, фельдфебель и взводный Нефедов. У входа в палатку Хорьков остановился и закашлялся,
точно в припадке удушья. Из нутра палатку пробурчал недовольный голос:
— Кого там чорт носит? Покоя нет!
— Это я, господин взводный. Отделенный Хорьков.
— Ну, что тебе еще?
— К вам по секретному делу… Насчет смуты. — Последние два слова Хорьков произнес шопотом.
— По секретному? Ну, постой, сейчас выйду.
Откинулась полость палатки, и рядом с Хорьковым появилась темная широкая фигура Нефедова.
Послышался громкий зевок, а потом вопрос: “Ну?.. Чего еще там?”.
Поминутно оглядываясь, Хорьков торопливо рассказал взводному о Васяткине, о том, что говорил он
против начальства, как подбивал на бунт, многое прибавляя от себя.
— А как отделение?
— И отделение все за него. Мне угрожали, ежели донесу. Смертью угрожали.
В тишине снова раздался звучный зевок взводного.
— Ну, иди, Хорьков, — сказал он сквозь зубы. — Ступай спать. Завтра разберем.
Хорьков отступил на шаг в сторону, но затем быстро вплотную приблизился к Нефедову и зашептал:
— Господин взводный… Только чтобы я был в стороне. А то худо мне будет. Будьте ласковы. И ротному
бы сказать. Меня, может, на другое отделение.
— Иди, не бойся. А ротному я сам доложу.