Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
крестьяне. К тому же есть русские, если вы за нацию… Диликтиву надыть резалюцией…
— Товарищ Удойкин, — назойливо пришептывал председатель. — На что же это похоже: господи, он
думает, что наша агиткомиссия выше власти Временного правительства. Боже мой, ведь чорт знает что!
— Власть по местам, — и крышка, — вставил с места Удойкин.
— То есть власть на местах, хотите сказать вы, товарищ Удойкин. Боже мой. Он говорит — власть на
местах. Так это же комиссары Временного правительства — власть на местах. Наконец, куда ни шло, в целях
вовлечения трудящихся масс, это дело советов, как совещательного органа при Временном правительстве. Но
постольку, поскольку функции нашей комиссии, дорогой товарищ Удойкин, входят согласно положению
соответствующих инструкций, распоряжений…
— Ничего вы не понимаете.
— Ну как же ничего. Это же наша идея — агиткомиссии. Меньшевики, то есть мы, выдумали секцию с
целью заниматься культурно-просветительной работой раз — и следить… понимаете, следить за
капиталистическими тенденциями по формуле…
— Довольно, товарищ, нужно не болтать, а дело делать, — недовольно проворчал третий член комиссии,
молодой бравый военный. — Ну, чего там: по мысли… по мысли. Товарищ Удойкин — эсер. Он предлагает
организовывать советы. Он стоит за передачу земли крестьянам, через советы. Это правильно. Мы, большевики,
то есть я, как представитель, поддерживаем. Понятно, кажется? Или вы хотите, чтобы я… чтобы заговорила
масса.
— А я? — тревожно спросил председатель.
— Вам, как меньшинству, нужно проводить и голосовать наши предложения для солидарности и
контакта.
— О, боже мой… я ведь всегда готов итти на соглашение. Но вы подменяете идею… Вы…
— И потом, товарищ, — прервал председателя Удойкин, — где туманные жизни с фонарем — насчет
сотворения миров и прочих Гималаев. В плане есть Гималаи — есть. Что за прииски, и козни, — где Гималаи?
Который раз и навсегда…
Председатель слушал Удойкина, жевал тонкими губами, хватался за голову, раскачивая ее в стороны, как
от сильной зубной боли.
— Нечего слушать Удойкина, — раздался чей-то голое над самым ухом Гончаренко. Перед ним стоял
улыбающийся Драгин. Гончаренко горячо пожал ему руку.
— Удойкин, когда говорит, то мелет ерунду, — сказал Драгин. — Хотя меньшевикам очень полезно его
слушать. Он обязательно своим красноречием и напористостью угробит председателя-меньшевика. Честное
слово, на моих глазах человек сохнет.
— А почему Удойкин у эсеров, а не в нашей партии?
— Тут двояко можно объяснить. Во-первых, вдумайтесь в название партии. Тут тебе сразу и социалист и
революционер. Лучше ничего не придумаешь. А у нас, знаете ли, и слово-то заграничное: социал-демократ —
большевик. И непонятно и далеко не звонко. Ну, а кроме, этой внешней причины, нужно думать, что Удойкин
раньше столкнулся с эсерами и поэтому попал к ним в организацию. Ну, да это не беда. Числится он эсером, а
тяготеет к нам. Деревня сшибает его на большевизм. А мы не мешаем и не спешим тащить его в организацию.
Он нам полезен. Информирует нас, что думают делать и делают эсеры. Да что же мы стоим? Давайте пойдем в
зал, посидим там.
Наверно, уже кое-кто из членов совета пришел.
*
Едва только Драгин показался в комнате заседаний совета, как его тут же окружило больше десятка
людей.
— А, Драгин, здравствуй, — говорил человек, черный, как жук, с восточным акцентом речи. — Как
всегда первый.
— Люблю аккуратность.
— Не так аккуратность, как агитнуть любишь перед заседанием.
— И это люблю. А вот вы, меньшевики, даже агитировать-то не умеете. Весь ваш досуг ухлопываете на
согласование своих действий с буржуазией.
Компания, окружив Драгина, сдвинулась со скамьи и уселась в кружок.
— Ну насчет согласования — это демагогия. Как это вы, большевики, не можете понять то, что раз
революция в России буржуазная, и раз без развития капитализма и создания кадров рабочих и крупной
индустрии не обойтись, как вы не понимаете, что нужно поддерживать буржуазию?
— Мы-то думаем, что ждать с революцией нечего. Что обойтись можно и без дальнейшего развития
капитализма в России. Вот когда пролетариат получит власть в свои руки, — а получит он ее тогда, когда
возьмет ее сам, свергнув буржуазный порядок, — тогда, и промышленность и рабочий класс быстро
разовьются.
— Старая ваша песня. Вы не свободны. Вы в плену у идеи диктатуры пролетариата. Вы не можете видеть
действительность так, как она есть.
— Милый мой, — Драгин потрепал собеседника по плечу. — Уж чья бы корова мычала, а ваша и
меньшевистская молчала. Кто как не вы находитесь в плену у буржуазии, трещите звонкими словами, как
сороки, а на деле прислуживаете капитализму.
— Опять демагогия.
— Нет, не демагогия. Вот послушайте. Мы, большевики, как раз действуем свободно. Мы хорошо знаем
то, что вы давно уже позабыли или не знали вовсе. Мы исповедуем великие заповеди наших учителей —
Маркса и Энгельса.
— Очень сомнительно.
— А вы не сомневайтесь, а слушайте. Что такое свобода? По-купечески свобода — это делай, чего моя
нога хочет. А по-нашему — свобода есть осознанная необходимость. Для того, чтобы человечество вышло из