Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
русских и турок и мечтали о скором провозглашении самостоятельной армянской народной республики. Все
родственники Тегран старательно не замечали нового постояльца, и только сама Тегран уделяла ему весь свой
досуг. Она читала вместе с ним газеты, партийную литературу и вела длинные разговоры по политическим
вопросам.
Часто Гончаренко ставил перед собой недоуменный вопрос: как эта девушка, из семьи кадрового
дашнака-националиста, живущего национальной восточной романтикой, вдруг стала большевичкой? Какими
путями она из учительницы самой глухой, отсталой провинции превратилась в одного из руководителей
партийной организации?
Она так много работала, что Гончаренко временами боялся, как бы не надорвалась она.
Но Тегран была далеко не мягкотелой женщиной. В ней заключались несметные силовые богатства.
Ручейки громадной силы волевого родника просачивались в ее жестах, в словах речи, в огнях холодных серых
глаз.
Гончаренко давно уже сознался себе, что любит ее со всей страстью. Но пока он не решался открыться.
“Не время, — думал он, — даже позорно говорить ей об этом. Просто рассмеется в ответ и будет права”.
Сегодня Гончаренко вернулся домой усталым. За последние сутки ему довелось четыре раза выступать на
многолюдных митингах. Выступать он научился быстро, и говорил неплохо, но обстановка агитационной
работы была чрезвычайно трудна. Оборонцы мешали говорить, всюду давали ему бои и репликами и
выступлениями. Особенно досталось ему сегодня.
Тегран находилась дома и, сидя за столом у окна, что-то быстро писала своим крупным, мужским
почерком.
Гончаренко сел подле и с наслаждением вздохнул.
— Ну, как дела? — спросила Тегран, не отрываясь от работы.
— Оборонцы все дерутся.
— Что забили?
— Нет, я не дался. Большинство солдат пошло за нами. Во всех частях провел нашу резолюцию.
— Молодец Вася. А я вот тут сижу и пишу воззвания к армии. Завтра будем размножать.
Тегран отложила в сторону ручку, откинулась к спинке стула и сказала:
— Интересно, что там теперь в России. — И, помолчав, добавила: — Хотелось бы побывать в Москве
или, еще лучше, в Питере. Послушать бы Ленина. Но работа не пускает. А то давно бы была там.
Гончаренко молча разглядывал носок своего сапога.
— Там сейчас решаются судьбы революции. Борьба кипит. Да, хорошо бы побывать там.
— Успеем еще, — сказал Гончаренко, глядя ей в лицо.
— Конечно, успеем… А вы что так на меня смотрите? Точно я сахарная.
Гончаренко потупил голову.
— Уж не влюбились ли, ха-ха-ха!
Такого вопроса Гончаренко не ожидал.
— А, что если да?
— Зачем если. Говорите прямо, на чистую. Я замечаю, что вы временами как-то странны со мной.
— Да, я люблю вас, Тегран.
— И дальше?
— Хочу, чтобы вы были моей женой.
— Вот как! Быстро. Чудак вы, Вася. В такой обстановке и такие слова. Но, говоря вообще, Васенька,
ничьей женой я не буду. Люблю только работу и ей принадлежу. Жена — грязное слово. Стыдно теперь даже
думать об этом.
Гончаренко покраснел и совсем опустил голову.
— Я не осуждаю тебя, Вася. Очень хорошо, что сказал об этом. Ты, как хороший товарищ, нравишься
мне. Ну, и будем друзьями по работе. А об этом давай забудем на долгое время. Хорошо? Вот на, прочитай-ка
листовку.
— Тегран, откуда вы все это знаете? — сказал Гончаренко, прочитав листовку.
— Ты, Вася, не говори мне вы. Это не по-товарищески. Ты спрашиваешь, откуда я знаю. Видишь, я много
читала. Еще до революции готовилась. Ты уже знаешь, жила я в глухой армянской деревне, ну, свободного
времени было много. Вот и читала. А книги мне доставляли друзья. Вся моя семья — революционеры-дашнаки.
Националисты, правда, но в свое время были революционны. Правда, я с ними не соглашалась. Не видела
просвета к лучшему и верной цели. К тому же я ненавидела и ненавижу мещанство. А ведь оно у нас наиболее
уродливое и грязное. Искала все. Вот нащла. Конечно, если бы не товарищ Драгин, то я бы так сразу не
выросла. Он много помог мне.
— А откуда товарищ Драгин? Я о нем ничего не знаю.
— Он замечательный революционер и человек. Твердый, и как умеет работать! Все горит у него. Товарищ
Драгин старый, подпольный большевик. Был много лет в ссылке и на каторге и сколько еще сил в нем! У нас тут
четыре человека всего было большевиков. Ну, что мы могли делать сами? А вот, когда приехал он, организовал
совет — это он организовал его — все сразу изменилось. Сейчас у нас больше ста человек, в организации.
Связаны с армией. Работа, как видишь, кипит.
— Он семейный?
— Представь, да. Но редко-редко с семьей видится.
— А где же его семья?
— Да здесь же, в городе. Но он так зарабатывается, что по целым неделям не бывает дома. А семью
любит. У него такая славная жена.
— Партийная?
— Нет. У нее туберкулез острый. Постоянно лежит в постели. Все из-за него. Ведь помногу лет не
виделись. Страхи. Боится она за него. И дочурка много сил отнимает. Такой славный ребенок.
— Да, тяжело живет.
— Иногда посмотрю на него, — говорила Тегран, — на его семейную жизнь и думаю: лучше было бы,
если бы один он был. Ведь болеет он за семью.
— Разве?
— Думаю я так. Хотя виду не показывает. Революционер, будь он мужчина или женщина, мне кажется,