Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
— Конечно! Но этот бунт им дорого обойдется.
— Неужели всех расстреляете?
— До одного. Сегодня я пятерых собственноручно застрелил.
— Вы мой герой, Витенька. Такой бесстрашный. Но не делайте мне больно.
— Простите… Я знаю этих хамов. Целые годы был вместе с ними в окопах. Ужасно темны, злы и
невежественны. Их только плетью да свинцом учить.
— Да, да. Ешьте, пейте, мой хороший.
Сергеев сидел у стола, заставленного закусками, бутылками вина, конфетами и цветами. Мягкий
электрический свет струился сквозь зеленый абажур настольной лампы. Правой рукой поручик держал бокал с
вином, а левой непринужденно ласкал полное тело своей соседки.
— Вы скоро из Москвы, Тамарочка?
— Дня через три. Как успокоится, выеду. Сейчас опасно. У нас в имении, говорят, разгром.
— Вы бы вернулись назад, к мужу.
— А ты бы хотел?
— Только во имя вашего благополучия.
— Какой ты забавный, Витя. И почему ты меня называешь на вы? Но не шали. Пусти… Нехорошо. Ведь
больно мне. Потом.
— Тамарочка, вот выпей. Я произнесу тост за скорую победу, за уничтожение всей черни, всех
бунтовщиков.
— И за нашу любовь.
— Ха-ха-ха, — смеялся захмелевший Сергеев. — И за нашу любовь. Любовь и кровь. В этом созвучии
много внутреннего смысла. Но как я вырос. Как ненавижу я…
— Пей, Витенька.
*
Утром на мгновение прояснилась погода. Разорвав серую завесу туч, выглянуло багровое солнце и тут же
скрылось.
Москва жила по-старому, как будто бы в ней ничего не происходило. По панели и улицам сновал народ,
гремели мостовые стуком копыт, лязгом, гуденьем трамваев. Сердито брюзжали быстрые автомобили. Возле
иных магазинов шла бойкая торговля. У продуктовых кооперативных лавок стояли бесконечные хвосты. И
только конные да пешие вооруженные патрули солдат, рабоче-гвардейцев и юнкеров, точно прогуливаясь, не
спеша расхаживали у перекрестков и правительственных зданий, да кое-где из прикрытий настороженно
выглядывали одноглазые пулеметы.
В помещении совета все шло по-старому. В обычный утренний час уполномоченные от комитетов
меньшевиков, эсеров и объединенцев занимали свои комнаты, и, как всегда, принимались вести свои
организационные дела и торговлю партийной литературой.
Друй, который все время находился здесь, возмущался и говорил:
— Ведь это же глупо. Мы с ними враги. Они ведут работу против нас. Мы объявили восстание, а, эти
девицы на старом законном основании, как представители партии, занимают места в ревкоме. Вот так штука!
— Ничего, мы их вытурим, — спокойно заявил Щеткин. — Погоди минутку.
Друзья эти дни почти все время проводили в ревкоме, а Друй даже спал в помещении зала заседаний.
Щеткин подошел к телефону.
— Дайте штаб Красной гвардии… Слушайте, товарищи. Говорит Щеткин. Что? Слушайте, как бы юнкера
не устроили налет на ревком. Пришлите сотню ребят для охраны. Где поместим? Комнаты есть. Не можете
прислать сотню? Ну, пришлите, сколько можете.
— Молодец Щеткин, — одобрительно качнул головой матрос.
— Члены ревкома ведут переговоры. Нужна всеобщая забастовка да драться.
— Это верно.
— Мой отряд вооружен теперь на-ять. Ребята негодуют. Рвутся в бой.
— Еще бы. А вот и Стрельцов.
— Здравствуйте, что нового?
— Здравствуйте, товарищи. Нового много. Наш завод бастует. Я создал отряд в пятьсот человек. Готовы к
бою. А настроение, а подъем — не выразишь словами.
— Молодец!
— Я сейчас был на собрании районных дум у Сухаревской площади. Знаете, там в ресторане. Помещение
битком набито, прямо повернуться негде. Князь Шаговский колбасился, грозил. Его поддерживали меньшевики
и эсеры. А и досталось же им за предательство. Крыли — любо-дорого.
— Что, кончилось?
— Кончилось. Вынесли обращение к населению от районных дум. Заклеймили политику эсеров, как
предателей пролетариата. Заявили, что партия большевиков дальше с ними работать не может. Приняли
громадным большинством эти постановления. Тут, братцы мои, эсеры с меньшевиками хвосты поджали.
Струсили сильно. Почувствовали наше боевое настроение. Запросили, чтобы им обеспечили
неприкосновенность личности для выхода с собрания.
— Что, бить хотели?
— Нет, не бить, а так, руки чесались. Что нового у вас?
— Ничего особенного. Офицеры все попряталась. Разоружать некого. А какие планы?
— Пока неизвестно.
— Все согласовывают. Думают о перемирии, хотя и войны не было. А меньшевики прямо бесятся.
— Вон идет сюда ихний главарь.
В комнату вошел высокий, худой человек с черной бородой и в синих очках. Он растерянно поглядел
кругом, подошел и поздоровался:
— Все восстание обдумываете?
— А что?
— Позор. Вы продаете революцию. От нас отвернутся союзники. Придет немецкий кайзер. Опять будет
царь.
— Ишь, как страшно!
— А вам не страшно? Думаете, что если в Москве рабочие, одураченные вашей демагогией, идут за вами,
то и вся страна поддержит? Ничего подобного. На другой же день народ свернет вам шею.
— Шея крепкая у нас.
— И вы смеетесь? Еще шутите, когда братская кровь льется? Безумцы! Если у вас есть хоть капля