Диета старика
Шрифт:
Орудием его преступления является сама "кумирня" - молитвенная и убивающая машина, фетишистский аттракцион, источающий интоксицирующий "сок механизма", "технический нектар" в котором содержится фармакон, "растворяющий между жизнью и смертью", - та самая "царевна-пружинка", раскручивающая сюжет. Эта машина, естественно, напоминает сразу обо всех литературных машинах и заводных механизмах - о кафкианской машине из "Исправительной колонии", о механизме "Городка в табакерке", об отравляющих машинках Пепперкорна и Шерлока Холмса, о машине "Офелия" в "Зависти" Олеши, а также о заводной кукле Суок, у которой была дыра в груди, о железных дровосеках, скитающихся в поисках своего сердца, о "холодном сердце" Гауфа, о мистике, о мистике стеклодувных предприятий, о летящей карусели, с помощью которой покидает мир Мэри Поппинс, о заводной иконе - тайной
Рассказ "Бублик" находится в центре "Еды". Как я уже сказал, из этого "пустого Центра" проистекает некоторый свет, высвечивающий обстоятельства "Кумирни". Кроме того, из этой дыры, из этого туннеля, выходит и затем уходит туда-обратно Колобок. "Бублик" - как выясняется - отнюдь не мучное изделие, он не принадлежит миру страданий (миру мук, перемалываемых мельницами Сансары), он - кусок стальной трубы, обработанный шлифующим агрегатом "свирепого хиппи" (напоминающего сразу обо всех "психоделических учителях", вроде дона Хуана из книг Карлоса Кастанеды). Но отшлифован он только затем, чтобы стать своего рода прологом к необозримому, скромному и бездонному миру литературы, создаваемой для детей. Литературы, которая, в соответствии со своим призванием, осмелилась ближе всего подойти к той священной границе, за которой начинается маразм.
Стоило мне написать, что в сновидении поесть не удается, как я стал сытно и обильно вкушать еду в сновидениях. Сон остается формой целительного самоиздевательства, которым сознание награждает себя. Можно сказать, что наш мир стар (с тем же успехом можно сказать, что наш язык стар или наша культура стара), но не потому что молодость его прошла - он пока еще не был молодым. Он стар, потому что живет во времени, обратном времени человеческой жизни. Он стар, потому что он находится в своем начале - а начинается он в глубинах старости. Когда-нибудь, возможно, он еще приобретет молодость, но, наверное, это будет не скоро. Для этого ему надо пройти сквозь очищающие фильтры диеты.
Все просто, и от людей, по-видимому, требуется немного. Всего лишь не причинять боли, не терзать, не гадить и совокупляться друг с другом, соблюдая некоторую осторожность - так, чтобы не рождались дети. Для того чтобы ограничить рождаемость, требуется, чтобы детство стало новой религией (дорогу к этой религии уже проложили Кэролл и Фрейд). Требуется также поддерживать экологические программы, чтобы залечить последствия своего пребывания на Земле. Задача человечества - деликатное самоустранение, без применения войн и жестоких приспособлений - просто меньше и меньше рожать детей и одновременно "залечивать раны Земли", чтобы к моменту исчезновения людей планета осталась в превосходном, цветущем состоянии.
По всей видимости, все же следует оказать "нечеловеческому" последнюю великодушную услугу - избавить "нечеловеческое" от людей. В этом великодушном исчезновении и будет состоять высшее проявление подлинной человечности. Останется Земля, покрытая лесами с их восстановленной девственностью, океаны, горы, впадины, снега, пустыни, острова, ледники, озера и прочее. И только духи будут бесшумно и весело носиться над водами. УНЕСИТЕ КАШУ! УНЕСИТЕ МЁД! УНЕСИТЕ ЛЁД! УНЕСИТЕ ХОЛОДЕЦ!
1997
III Мой путь к Белоснежному Дому
День рождения Гитлера
А юноши нет, и не будет уж вечно…
Сумрак леса обступил малыша. Послышался снотворный шум дождя. Заблестели из темноты мокрые качающиеся листья, успокаивающе запахло хвоей. Весенняя, пожухшая тропинка обозначилась еле-еле в зеленовато-коричневой тьме. Он побежал по ней. Ноги слегка увязали в чавкающей влажной земле. Внезапно лес кончился. Он выбежал на край оврага, остановился. Очертания пейзажа почти
"Хватит!" - произнес он уже более решительно и поднял к небу худое мальчишеское личико, по которому стремительно струилась вода. Дождь стал слабее, реже. В длинных темных лужах показались тяжело вздувающиеся и оседающие обратно пузыри. Внезапно в сером отягощенном небе открылась сверкающая прореха. Хлынул солнечный свет. Он хлынул широким исступленным потоком, прямо в глаза, такой яркий и слепящий, что Адольф проснулся.
С легким стоном повернулся в постели и прикрыл ладонью лицо. Солнечный луч пересекал комнату, пробиваясь между занавесками. Занавески - белые в крупную красную клетку, до краев наполнены были светом и чуть-чуть дрожали. На стеклах блестели капли прошедшего дождя. Комната уже была вся насыщена утренними звуками: слышалось кряхтение деда - дед с долгим сиплым вздохом опускался в кресло, и кресло сипело под ним, издавая затаенный осыпающийся гул, он раскуривал трубочку, чмокал, потом затягивался - к аромату недавно зацветших гераней примешался запах его табака, а к нему еще запахи готовящейся еды, доносящиеся из кухни.
Эти сладкие запахи напомнили Адольфу, что сегодня день его Рождения. Впрочем, он помнил об этом даже во сне. И сейчас, оглядывая утреннюю комнату, он убеждался, что этот день действительно наступил. Сон развеялся, и дедушка обращает на него через комнату поздравляющий взгляд своих мутноватых глаз, этих глаз цвета кофе, когда-то крепкого и горького, а теперь обильно разбавленного старческим молоком.
Легко было догадаться, что все в доме уже встали, что мать возится в кухне и наверное уже поставила в духовку праздничный пирог что бабушка читает ей вслух Апокалипсис, сидя в кухонной качалке (слышалось мерное поскрипывание и голос бабушки, сливающийся в одну длинную неразборчивую фразу), что фениксы, орлы и ящерицы, вышитые на ширме, не изменили за ночь своих поз, что над кровлей дома царствует ослепительное синее небо, а ветер с горных отрогов приносит незамысловатые звуки волынок и милую горскую песенку, исполняемую гортанными голосами свободолюбивых девушек.
Он вынул ключи и торопливо открыл дверь. Перед тем как скользнуть в глубину квартиры, не удержался и воровато оглянулся - квартира была чужая, и он не был здесь несколько лет. С верхней площадки донесся чей-то живой говорок. Георгий расслышал матерные слова - этим словам он теперь внимал с изумлением, чувствуя, что сам он навеки утратил право произносить их.
Коридор и кухня пахли нежилым холодом. Холодильник стоял распахнут и пуст. "Какой же он все-таки белый внутри", - подумал Гоша. Не снимая пальто, быстро прошел в комнату - в ту самую комнату. Здесь все для него было более знакомым, чем в собственном дому. В жизни ему не встречалась комната более тоскливая и в то же время уютная. Бесконечные полуразобранные телевизоры и радиоприемники теснились на полу и на шкафах. Всюду валялись книги, пустые стаканы, коробочки изпод лекарств, салфетки, старые рубашки, чьи-то рисунки, сделанные с натуры красной сепией. Когда-то здесь жил близкий друг Гоши.
Когда-то здесь собиралась их небольшая компания. Когда-то на этой продавленной тахте Гоша занимался любовью с Ликой. С Ликой много раз и еще один раз с Габи, студенткой из ГДР. Да, были девушки, были друзья, была компания - "секта", как они тогда говорили в шутку. Все это было…
А теперь? Теперь в этой комнате он собирался добровольно расстаться с жизнью. Он всегда представлял себе эту комнату, когда у него возникала мысль о суициде, - казалось, что здесь смерть уже началась, и самоубийство станет тут лишь безболезненной формальностью. "Это - такое же дело, как и любое другое. Делать его надо спокойно, рассудительно, толково, на трезвую голову", - так однажды сказал друг Георгия Артем. Георгию запомнились эти слова. Причины лишить себя жизни у Гоши были. Точнее, не было причин откладывать этот поступок. Георгий вынул из кармана заветный пузырек, поставил перед собой на стол. Все просто. Один глоток - далее холод, а потом отдых.