Дикари Гора
Шрифт:
— Ничто или ничто или один. Если это ничто, тогда это ничто. Если это один, то это один, и на одном.
— Таким образом, все — то же самое, — заключили Ваниямпи.
— По-моему, то, что Вы несёте это полный бред, — не выдержал я. — Вы знаете об этом?
— Для неосведомленного глубина часто кажется бредом.
— Действительно, для некоторых, кому не хватает просвещённости, это может также показаться бредом.
— Чем более абсурдным что-то кажется, тем более вероятно что, это должно быть верно.
— Это
— И это, само по себе, есть то самое доказательство, которое показывает, что Учение наиболее вероятно правильно.
— И это, как предполагается, самоочевидно? — спросил я, уже ничему не удивляясь.
— Да.
— Но это не самоочевидно для меня, — заметил я.
— Это не изъян его самоочевидности.
— Вы не можете обвинить самоочевидность Учения в этом.
— Что-то, что самоочевидно одному человеку, может быть не самоочевидно другому.
— Как это может быть самоочевидно одному, и не быть таковым другому? — продолжал я издеваться.
— Кто-то может быть более талантливым в обнаружении самоочевидности, чем другой.
— А как Вы различаете то, что только кажется самоочевидным, и то, что действительно самоочевидно?
— Царствующие Жрецы не обманули бы нас.
— Они-то тут причём? — удивился я.
— Это самоочевидно.
— Вы когда-либо ошибались о том, что самоочевидно?
— Да, часто, — признался Тыква.
— Как Вы объясняете это? — Я спросил.
— Мы слабы и немощны.
— Мы — только Ваниямпи.
Я посмотрел на Тыкву.
— Безусловно, — сказал он, — Есть место для веры во все это.
— Довольно большое место, насколько я догадываюсь, — предположил я.
— Достаточно большое, — подтвердил Тыква.
— Насколько же большое? — допытывался я.
— Достаточно большое, чтобы защитить Учение, — сказал он.
— Я так и думал, — усмехнулся я.
— Нужно же верить хоть чему-то, — объяснил Тыква.
— Почему бы не поэкспериментировать с правдой? — предложил я.
— Мы уже верим правде, — сказал один из Ваниямпи.
— Что же заставило вас?
— Учение говорит нам.
— Вы должны понять, что нам не нравится изгонять людей на смерть. Нам очень жалко поступать так. В случаях изгнания мы часто едим в тишине, и льём горькие слезы в нашу кашу.
— Я уверен, что это выглядит очень трогательно, — усмехнулся я, представив себе эту картину.
Тыква посмотрел вниз, в сторону девушки. Непосредственно на неё он не смотрел, но она знала, что стала объектом его внимания, пусть и косвенного.
— Научите меня своему Учению, — попросила она. — Я хочу стать Одинаковой.
— Замечательно, — обрадовался Тыква. Он даже было протянул руку, чтобы тронуть её, столь доволен он был, но внезапно, в ужасе отдёрнул руку назад. Он покраснел, на его лбу выступил пот.
— Превосходно, — загудели
— Вы полюбите быть Одинаковой. — Это — единственная цель бытия.
— Когда мы доберёмся до загона, Вы будете развязаны и должным образом одеты, — пообещал Тыква. — В одежде подходящей Ваниямпи, Вы оцените нас по своим прежним критериям, из предшествующей жизни, и поймёте какую честь, и уважение вам будут оказывать среди нас.
— Я буду нетерпеливо ожидать моего приема в загон, — пообещала девушка.
— Также, и мы будем приветствовать нового гражданина, — торжественно произнёс Тыква.
Он повернулся к остальным.
— Нам пора возвратиться к нашей работе. Ещё есть мусор, который надо собрать и обломки, которые надо сжечь.
Как только Ваниямпи удалились, я вернулся, к рассматриванию девушки.
— Они сумасшедшие! — Закричала она, извиваясь в ярме. — Безумцы!
— Возможно, — сказал я. — Я полагаю, что это — вопрос точки зрения.
— Точки зрения? — не поняла она.
— Если нормы вменяемости — общественные нормы, — объяснил я, — а по определению, норма нормальна.
— Даже если общество полностью оторвано от реальности? — спросила она.
— Да.
— Даже если они думают, что они все урты, или ящеры или облака?
— Я полагаю, что так, и в таком обществе тот, кто не думает, что он — урт, или, скажем, ящерица или облако, считался бы сумасшедшим.
— И были бы сумасшедшими?
— С той точки зрения.
— Это — нелепая точка зрения.
— Согласен.
— И я не принимаю этого, — решила девушка.
— Как и я, — согласился я с ней.
— Тот безумен, — сказала она, — кто верит ложным ценностям.
— Но все мы, несомненно, верим многим ложным ценностям, — заметил я, — Теоретически общество могло бы верить многочисленным ложным суждениям и тем не менее, в обычном смысле этого слова, рассматриваться как нормальное, даже если, во многих отношениях, это общество ошибочно.
— Что, если общество ошибается, и старается изо всех сил избегать исправлять свои ошибки, что, если оно отказывается исправить свои ошибки, даже в свете неопровержимых доказательств его ошибочности? — спросила девушка.
— Доказательства могут отрицаться, или им может даваться иное толкование, чтобы согласовать с существующей теорией. Я думаю, что это обычно — вопрос качества. Возможно, когда теория просто становится слишком архаичной, устаревшей и громоздкой, чтобы защититься, когда она становится просто нелепой и очевидно иррациональной, чтобы серьезно продолжить защищать её, вот тогда, если находится кто-то, кто всё ещё навязчиво отстаивает эту теорию, вот тогда можно было бы говорить о его здравомыслии. Но даже тогда, другие теории могли бы быть плодотворнее, чем такие радикальное упрямство или возведённая в закон иррациональность.