Дикая дивизия
Шрифт:
А Карикозов, хотя и не читал книги «Хороший тон» – он вообще никогда ничего не читал, но своим умом дошел, что в таких случаях кавалеры занимают дам разговорами. И, обсосав баранью косточку, облизав жирные пальцы, он обратился к Ларе с энергичной жестикуляцией и с такой же энергичной мимикой.
– Ей-богу, мадам, совсем не хотим в Киев ехать! Воевать хотел! А полковник Юзефович начальник штаба, говорит: «Это его высочество великий князь…» Тогда я уже говорю: «Если это великий князь хотел, давай пакет! Еду!».
Аппетит приходит во время еды. Начав фантазировать, видя, что его слушают, Карикозов готов был фантазировать
И, несомненно, так и было бы. Но тут случилось нечто весьма неожиданное как для самого Карикозова, так и для дамы, готовой его слушать с терпеливой благожелательностью.
Ни он, ни она не заметили, как, громко беседуя между собой, вошла группа офицеров Дикой дивизии. Прямо с поезда – в «Континенталь». Едва успевшие помыться, привести себя в порядок, жизнерадостные, веселые от сознания, что они живы и невредимы после боев и самое страшное уже позади, проголодавшиеся, спустились они в ресторан.
Они увидели Лару и ее собеседника.
– Это еще что за «туземец»? – похрипывающим баритоном полюбопытствовал Тугарин, не могший разобрать со спины, кто сидит рядом с Ларой.
И они двинулись к столу. Карикозов и Лара только тогда заметили их, когда те подошли вплотную.
– Я сказал, что мы приедем! – воскликнул Юрочка.
И только здесь и он, и все остальные узнали фельдшера.
А фельдшер так испугался, что не мог пошевельнуться и сидел истукан истуканом.
Если бы еще он вскочил, как встрепанный, вытянулся, он вышел бы из положения если и не с честью, то хоть кое-как, но то, что он продолжал сидеть, взорвало всех.
– Ты как попал сюда? Пошел вон! – крикнул на него Тугарин.
Этот грозный окрик вывел Карикозова из оцепенения, и он не приподнялся, не встал, а как-то соскользнул и, пригибаясь, рысцою выбежал из ресторана, оставив после себя такой дурной дух, что адъютант Черкесского полка, томный Верига-Даревский поднес к носу надушенный платок
Лара и сконфузилась, и была возмущена выходкой Тугарина.
А тут ингуш Заур-Бек-Охушев с прямолинейностью горца вознегодовал:
– Вот подлец! Клянусь Богом, здесь нельзя оставаться!
– Да, да, нельзя… Перейдем в кабинет! – подхватили все.
– Лариса Павловна, вашу руку, – предложил Юрочка.
В кабинете Лара с гневным огоньком в узких восточных глазах накинулась на Тугарина:
– Как вам не стыдно! Своего же офицера выгонять так… так непростительно грубо? Я бесконечно возмущена вами… я… К изумлению своему Лара встретила кругом не сочувствие, а дружный смех.
Тугарин оправдывался:
– Рубить голову вы успеете, Лариса Павловна, выслушайте сперва. Помилуй Бог, какой же офицер? Он фельдшер!
– А если и фельдшер?
– Дайте кончить! Я вас понимаю. Но будь это порядочный фельдшер, мы сплавили бы его тихо и мирно, не ударяя по самолюбию. Но
– Да… он много о себе говорил, – сконфузилась Лара.
– Видите! Как же было его не выгнать?
Вдруг всем сделалось весело, всем и самой Ларе, жертве наглого мистификатора. Не щадя самое себя, описала она и свое умиление «диким горцем», и те турусы на колесах, коими этот «горец» ее угощал.
В отдельном кабинете
И в общей зале, и в кабинетах офицеры Дикой дивизии были, пожалуй, самые выгодные гости. Но в то же время – самые беспокойные. Кутежи их сплошь да рядом кончались выхватыванием кинжалов и шашек, стрельбой во время исполнения лезгинки, ибо какая же настоящая лезгинка обходится без револьверной пальбы?
После боев с опасностью на каждом шагу, после суровых испытаний и своих, и чужих, после долгих недель и месяцев лишений появляется желание забыться, желание разгула и встряски нервов не только у кутящих всю жизнь кавалеристов, но и у самых скромных пехотных офицеров. И скандалы с мирной, не воюющей публикой тыла именно тем и объяснимы, что она мирная, не воюющая: озлобление тех, кто рискует жизнью и выносит на себе всю тяжесть войны, по отношению к тем, чья жизнь вне всякой опасности, кто и в мирное время безмятежно пользовался всеми ее благами и срывал цветы удовольствия.
Эти проявления у офицеров вообще – в обострении и в сгущении – давали себя знать и у офицеров Дикой дивизии. Почти каждый, за исключением молодежи, был с прошлым, и довольно бурным прошлым.
Полковник, принц Мюрат. В его послужном списке было несколько войн и несколько дуэлей, а в несколько лет он прокутил два миллиона. И когда от этих миллионов ничего не осталось, он вынужден был променять блестящий дорогой конный полк на более скромное положение в офицерской кавалерийской школе. А когда ему надоело объезжать лошадей и готовить из молодых поручиков и штаб-ротмистров таких же центавров, каким был он сам, достойный правнук великолепного Иоахима Мюрата, он вышел в запас и уехал в Америку за новым счастьем, за новыми впечатлениями. Там какой-то «король нефти» пригласил потомка неаполитанского короля оборудовать ему конный завод. Мюрат успел поставить завод на громадную высоту, но, с первыми же раскатами Великой войны умчался в Россию и вступил в ряды Дикой дивизии.
Это ли не офицер с прошлым?
А Тугарин?
Из Елизаветградского кавалерийского училища он вышел в уланский полк, стоявший в одном из местечек юго-западного края у самой австрийской границы.
Это было громкое дело. С поручика Бакунина кто-то где-то сорвал погоны. Словом, Бакунин вернулся в офицерское собрание без погон. Тогда корнет Тугарин своей властью, на свой риск, вызвал то тревоге эскадрон, обыскал все местечко, перепорол многих обывателей и, в конце концов, погоны были найдены. Вышел слишком громогласный скандал, чтобы его можно было замять. Тугарин был разжалован в рядовые. Простым драгуном Приморского полка воевал в Маньчжурии, отличился, был награжден солдатским Георгием. После войны он был восстановлен в правах и в своем корнетском чине, но, недовольный кем-то или чем-то, вышел уже по своей воле в запас и уехал к себе в имение, где вел беспорядочную жизнь охотника, игрока и кутилы,