Дикие лошади

Фрэнсис Дик

– Томас, она будет парить на лошади.

Я верил ему. Он попросту был самым лучшим. Даже Монкрифф перестал ворчать относительно нашей поездки.

Мы съели горячий беконный рулет в вакуумной упаковке и выпили кофе, а тем временем черное небо посерело и посветлело и далеко над морем разлился нежный багрянец.

Мы следили, как мир обретает очертания. Вокруг и позади нас через неравные промежутки высились песчаные дюны, тут и там поросшие тростником, длинные высохшие стебли которого шуршали под ветром. Чуть ниже нас песок напоминал рассыпчатую пыль – прилив не затрагивал его, и ветер постепенно

строил из него новые дюны. А еще ниже полоса плотно слежавшегося песка тянулась до самых волн, увенчанных белыми гребнями.

Я подсчитал, что прилив нынче был самым низким. Слишком низким для хорошего драматического эффекта. Неделю спустя рассветный прилив будет выше, волны покроют песок. Я подумал, что нам нужно снимать сцену с лошадьми в день среднего прилива, захватить начало отлива, когда вода будет струиться по этим плоским пескам прочь от камер. Скажем, десять дней до следующего средней высоты прилива на рассвете. Слишком скоро. Добавим две недели до следующего противостояния. Двадцать четыре дня, вероятно.

Я рассказал Зигги об ограничениях по времени:

– Нам нужно будет отснять лошадей на этом берегу двадцать четыре дня спустя. Или еще на четырнадцать дней позже – через тридцать восемь дней. О'кей?

– Я понимаю, – согласился он.

– Я пошлю агента в Норвегию арендовать лошадей и транспорт. Ты поедешь с ним удостовериться, что мы получим именно таких лошадей, какие требуются?

Он кивнул.

– Лучше взять десять, – сказал он. – Или двенадцать.

– Посмотрим, что вы сможете найти. Монкрифф стал проявлять интерес к происходящему вокруг и даже бросил завтрак ради искусства. Тонкие горизонтальные ниточки облаков наливались яростным багровым жаром на фоне по-прежнему серого неба, и он занялся наведением камеры и фокусировкой. Накал облаков усилился до алого, потом оранжевого, потом золотого, пока все небо не стало захватывающей дух симфонией обжигающих цветов, прелюдией к каждодневному стремлению земли навстречу пробуждению жизни.

Я люблю восход: это всегда обновление духа. Всю жизнь я чувствовал себя обманутым, если просыпал восход. Первобытная зимняя заря на ветреной Солсберийской равнине в детстве вызывала у меня мурашки восторга, задолго до того, как я понял почему, и мне всегда казалось, что поклонение солнцу было самой логичной из первобытных религий.

Сияющий шар всплыл над горизонтом, раня лучами глаза. Ниточки облаков потускнели, стали серыми. Отделившись от моря, солнце чуть потеряло в своем магическом очаровании, но зато протянуло сверкающую дорожку по зыбкой поверхности воды. Монкрифф не прекращал съемку, сопя от удовольствия. Постепенно он и я стали осознавать, что в ветер вплетается глубокое ритмичное гудение, перерастающее в мелодию, кажущуюся древней и печальной, и мы одновременно поняли и улыбнулись.

Зигги пел.

Здешнее побережье считалось опасным: на несколько миль в море параллельно берегу тянулись безжалостные песчаные отмели, что делало кораблекрушение почти неотвратимым. На кладбищах прибрежных деревень было множество могил моряков, утонувших до того, как были составлены точные карты глубин.

Я решил, что слишком насыщенное музыкальное сопровождение разрушит историческую атмосферу этих берегов. Все, что нам нужно, – это ветер, волны, хрупанье копыт по песку и, быть может, песня Зигги вдалеке или монотонная ритмичная песнь норвежских викингов. Ведь эта сцена – греза, а разве кто-либо слышит в грезах целый оркестр?

Наполнив таким образом душу видениями, а видения – смыслом, мы втроем вернулись в Ньюмаркет, где повседневная реальность вторглась в вестибюль отеля в виде нашего автора Говарда Тайлера.

Говард явился отнюдь не с покаянием, а с новыми претензиями. Круглые очки сверкали словно бы своим собственным гневом. Чопорный маленький рот сжался, выражая чувство обиды на несправедливость. Великий писатель Говард выражал оскорбленные чувства, словно младенец, впервые постигший неправедность мира.

При виде его Монкрифф немедленно испарился. Зигги, общавшийся только сам с собой, свернул по направлению к Хиту и лошадям. Говард встал на моем пути, краснея от негодования.

– О'Хара сказал, что компания подаст на меня в суд за нарушение контракта! – возопил он. – Это нечестно!

Я рассудительно ответил:

– Но ведь вы нарушили контракт.

– Нет, я этого не делал!

– А откуда же «Барабанный бой» почерпнул свое мнение?

Говард открыл свой младенческий ротик снова закрыл его.

– Ваш контракт, – напомнил я ему, – запрещает вам говорить о фильме с посторонними. Я вас предупреждал.

– Но О'Хара не может подать на меня в суд!

Я вздохнул.

– Вы подписывали контракт с киностудией, не с О'Харой персонально. У студии есть законники с каменными душами, чья работа состоит в том, чтобы выжать для компании любые деньги, какие они могут взыскать за малейшие нарушения контракта. Это не милые всепрощающие ребятки, которые похлопали бы вас снисходительно по плечу. Они могут выставить вам счет, о котором вы и не помышляете. Вы раскрыли свой не дисциплинированный рот возле чьего-то жадно слушающего уха, и причинили ли вы компании какой-либо реальный ущерб или нет, но эти законники будут действовать так, словно ваш треп стоил ей миллионы. Они попытаются выжать у вас все, что причитается вам по контракту, до единого пенни, а если вам действительно не повезет, то и больше.

Кажется, до него наконец дошло, что его неприятности могут стать еще крупнее.

– Тогда сделайте что-нибудь, – потребовал он. – Скажите им, что это не принесло никакого вреда.

– Ваша болтовня едва не лишила меня не только этой работы, но и вообще любой работы в будущем.

– Все, что я сказал, это… – Голос его прервался.

– Все, что вы сказали, – это то, что я тиран и шут гороховый, который впустую растрачивает деньги киностудии.

– Ну… я не имел этого в виду.

– Тогда еще хуже.

– Да… но… вы исказили мою книгу. Как автор я имею моральное право… – Оттенок торжества, сопровождавший эти последние слова, заставил меня говорить более жестко, чем я мог бы, если бы он проявил хоть малейшее раскаяние.

Теряя терпение, я процедил сквозь зубы:

– Автор имеет право возражать против грубых исправлений, внесенных в его сценарий. Часто автор сценария использует его и убирает свое имя из титров, если уж фильм так ненавистен ему. Но в вашем случае, Говард, вам отдельно платят конкретно за ваше имя, и, таким образом, вы этим правом воспользоваться не можете.