Дикий американец
Шрифт:
– Что ещё угодно? – недовольно обернулся барон, ожидавший от подпоручика извинений.
– Вы вчера изволили сказать, что нам никак не можно оставаться без наказаний, n'est-ce pas?
– Точно так! – Полковник оглядел собеседников с иронией перед чересчур очевидной глупостью.
– И что, мол, безнаказанные скоро наплюют вам в лицо…
– Как сметь вы, господин подпоручик… – начал подниматься со своего стула Фризен, но Толстой его перебил.
– Как я остался безнаказанным, а вас без наказания оставить не могу, так вот же вам, – торопливо проговорил он, набрал полный рот слюны и плюнул
– К вашим услугам, – он поклонился и быстро вышел из зала собрания.
Офицеры отходили от Фризена, как от зачумленного, загораживая лица ладонями и перчатками. В коридоре раздался громкий смех.
С вечера Толстой обсудил с секундантами правила дуэли, письменно подтвердил картель полковника, проверил две пару пистолетов, специально закупленных в оружейной лавке, и велел слуге отлить пули взамен покупных, отчего-то считавшихся недостаточно надежными. О примирении, разумеется, не могло быть и речи, ведь невозможно было предположить, что барон (хотя бы и новодельный) оставит без последствия плевок в лицо, или граф признает, что его слюну случайно принесло ветром. Но правилами подразумевалось, что убивать никто никого не собирается – разве что нечаянно.
Секундант барона предложил поставить на довольно значительном расстоянии в двадцать шагов барьеры, до которых еще надо будет сближаться по пять шагов с каждой стороны, чтобы не превращать поединок в расстрел. Что до Толстого, то согласитесь, что даже для самого отпетого бретера было бы чересчур публично плюнуть почтенному человеку в лицо, а потом еще и пристрелить его за это. Толстой собирался поиграть на нервах противника, дождавшись его выстрела, а затем хорошенько прицелиться и прострелить ему ляжку. Он нисколько не сомневался, что попадет точно в цель, и она (эта цель) поведет себя запланированным образом.
С вечера Толстой не отправился, как обычно, играть в карты на квартиру приятеля, а решил пораньше лечь спать для пущей меткости. Он хотел было составить романтическое письмо прекрасной даме, чтобы как-нибудь ненароком подсунуть его самому предмету. Но такового предмета, увы, не сыскалось. Его многочисленные кузины были или недостаточно прекрасны, или не совсем дамы, жена брата была, точно, и прекрасна, и возвышенна, но писать ей любовное послание было уже полным безумием, а признаваться из-за гроба в неземной страсти одной из тех веток или лже-шведок, с которыми он развлекался в притонах, было хуже, чем глупо. Это было смешно.
«А все же жаль, что я не сочинитель», – думал Толстой. – Пииты за всю жизнь не совершат ни одного опасного поступка, а распишут какой-нибудь чужой пустяк, и весь мир трепещет. Я же, напротив, живу действительной жизнью…»
Ему не хотелось додумывать, чем именно его героическая жизнь отличается от постной жизни литератора, особых достижений за ним пока не числилось, а это было неприятно. Он помолился перед сном, чтобы Господь как можно быстрее исправил это недоразумение, и грохнулся на постель, словно его уже подстрелили.
Перед самым пробуждением, когда сон становится почти не отличим от яви, Федору привиделось, что он опоздал. В загородном трактире, где отчего-то происходила дуэль, было не протолкнуться
«Опоздал. Позор», – подумал Федор с громко бьющимся сердцем.
Навстречу ему бросился гусарский корнет, его секундант.
– Что же ты, Толстой… – укоризненно произнес корнет. – Ну, да ничего, мы все уладили. Честь твоя вне опасности.
– Как уладили? Который час? – в ужасе воскликнул Толстой.
– Ты опоздал на час. Но мы его прикончили сами. Полюбуйся…
Корнет подвел Толстого к бильярдному столу, на котором лежало укрытое плащом тело, и отдернул покрывало. Под ним был удавленный полковник Фризен с петлей на шее, высунутым языком и томиком французских стихов на груди.
– Теперь, по воинскому уставу, тебя тоже должно повесить, как честного человека, – объявил гусар.
Толстой отпущенной пружиной воспрянул с кровати. Было уже почти светло. Часы на стене показывали шесть сорок, более часа до начала поединка. А по комнате, действительно, ходили, громыхая шпорами, какие-то военные в плащах. Один из них перебирал книги на полке, другой рылся в бюро, выбрасывая прямо на пол просмотренные письма, третий что-то искал среди посуды в буфете. У входа в комнату стояли два гренадера с ружьями.
– Пробудились? Enfin 1 , – обратился к Толстому незнакомый штаб-офицер, с сожалением закрывая томик Лафонтена и аккуратно вставляя его на место среди книг. – Собирайтесь, мы отвезем вас в крепость.
– В крепость? Но я не могу. У меня назначена встреча, – возразил граф, прежде чем понял, что выдает себя.
– Могу ли я хотя бы знать, в чем обвиняюсь? – поправился он, натягивая сапоги и мимоходом оглядывая стол.
Подписанного экземпляра картеля на столе не было.
1
Наконец-то – франц.
– Вам сообщат. А впрочем, ничего страшного, – небрежно отвечал штаб-офицер, мягко забирая из рук Толстого шпагу, как взрослые забирают у дитяти опасную игрушку.
«Измена», – догадался Толстой.
Его усадили в кибитку. Напротив уселись усатые страшилища с ружьями. Рядом втиснулся любезный штаб-офицер. Перед тем, как кибитка тронулась, откуда-то сбоку приблизился другой офицер и с ловкостью фокусника накинул на Толстого пыльный мешок.
– Позвольте! – встрепенулся граф.
Штаб-офицер ласково приобнял его за плечи.
– Это ничего, это так должно, во избежание лишних толков, – сказал он на ушко Толстому почти любовно.
Кибитка тронулась, и дальше Толстой ехал в темноте, как говорящий попугай, приучаемый к человеческому языку.
Казалось, что этот путь в материнских объятиях полицейского будет продолжаться бесконечно и закончится в самой Сибири. Несмотря на неудобство позы и тряску, Толстой уже начал задремывать, и пару раз его голова опускалась на твердое плечо соседа. Вдруг по сырому дуновению и плеску волн о гранитный парапет граф догадался, что они достигли реки. Экипаж остановился.