Дикий берег
Шрифт:
Я держался, чтобы снова не разреветься. Я был очень близок к слезам и потому распалял свою злость.
Капитан скривил губы, словно ему в рот попало что-то кислое.
– Уж безоружными-то вы не были. С вашей лодки дали по нам несколько залпов и ранили одного человека.
– Хорошо.
– Ничего хорошего. – Он покачал головой. – К тому же я подозреваю, что ваши спутники доплыли до берега. Иначе бы мы их нашли.
Я вспомнил про двойку, которую мы тянули на буксире, и мысленно помолился.
– Пожалуйста, отвечайте на мой вопрос. Вы из Сан-Диего?
Я помотал головой:
– Из Ньюпорт-Бич.
– Ясно. –
Главное – говорить неправду. Я сказал:
– Мы возвращались в Сан-Клементе и проскочили в тумане.
– Проскочили Сан-Клементе? Но это в нескольких милях севернее.
– Я же сказал, мы проскочили.
– Но вы двигались на север.
– Мы поняли, что промахнулись, и повернули назад. В тумане трудно понять, где ты.
– А зачем вам было выходить в море?
– А как по-вашему?
– Вы хотите сказать, чтобы избежать наших патрулей? Однако мы не мешаем прибрежному сообщению. Что вам было нужно в Сан-Клементе?
Я быстро соображал, стараясь не подавать виду.
– Ну… мы везли японцев посмотреть на старый город.
– Японцы не высаживаются на берег, – отрезал капитан.
Таки я его поддел!
– Еще как высаживаются, – сказал я. – Вы так говорите, потому что вам положено их не пускать. Но они все равно высаживаются, и вы это отлично знаете.
Он воззрился на меня, потом заговорил с другими офицерами по-японски. Я первый раз обратил внимание, что слышу чужую речь. Это было странно, как будто они снова и снова повторяют пять-шесть звуков, так быстро, что это и речью-то быть не может. Однако они явно говорили, потому что офицеры жестикулировали и согласно кивали, а капитан приказывал, быстро и непонятно. Сильнее, чем цвет кожи и разрез глаз, их невнятная речь убеждала меня, что эти люди пришли из другого полушария и что я отличаюсь от них куда больше, чем от жителей Сан-Диего. Мысль эта меня испугала, а когда капитан обернулся ко мне и снова заговорил по-английски, это прозвучало вроде как не взаправду, словно он произносит звуки, которые сам не понимает.
Он что-то записал и спросил:
– Сколько вам лет?
– Не знаю. Отец не помнит.
– Ваша мать не помнит?
– Мой отец.
Он явно удивился:
– И больше никто не знает?
– Том говорит, мне шестнадцать или семнадцать. Том…
– Сколько людей было с вами в лодке?
– Десять.
– Сколько людей живет в вашем поселке?
– Шестьдесят.
– Шестьдесят человек в Ньюпорт-Бич?
– Я хотел сказать, сто шестьдесят. – Я запутался в своей лжи.
– Сколько людей живет в вашем доме?
– Десять.
Он наморщил нос и опустил планшетку.
– Можете вы описать японцев, которые высадились в Ньюпорт-Бич?
– Они были в точности как вы, – отвечал я со всей возможной искренностью. Он прикусил губу.
– И они были в лодке, которую мы потопили?
– Верно. А почему вы их не задержали, когда они прибыли на корабле, таком же большом, как ваш? Ведь это ваша работа?
Он сердито отмахнулся:
– Не всякой высадке можно помешать.
– Особенно если вам платят, чтобы вы не мешали? Он снова сделал кислую мину. Меня затрясло еще сильнее, и я закричал:
– Вы говорите, что охраняете берег, а на самом деле вы только бомбите наши рельсы
– Еще болит? Ну-ка ляг и отдохни. Надо будет перенести тебя в лазарет.
Он взял меня за плечи и помог лечь под наклонный борт. Офицеры подняли мне ноги и закутали их в одеяло, отодвинув планшетку, которую капитан положил на скамью. Мне было так худо, что я даже не брыкался. Руки у капитана были маленькие и сильные; как ни странно, они напомнили мне о Кармен Эглофф, и я чуть было снова не разревелся, но тут я заметил на левом безымянном пальце у капитана перстень. Он был массивный, золотой, с большим красным камнем. Вокруг камня шли буквы, мелкие, сразу не прочтешь. Однако рука с кольцом на мгновение замерла перед моими глазами, и я сумел разобрать: «Анахаймская школа, 1976».
Я дернулся и ударился головой о борт.
– Успокойтесь, молодой человек. Не волнуйтесь. Мы еще поговорим об этом в Авалоне.
Американское кольцо. Такие же кольца мусорщики надевали, когда шли на толкучку, чтобы показать, из каких они развалин. Я дрожал под жестким одеялом, соображая, что это значит. Если капитан корабля, чья обязанность – не допускать иностранцев на берег, сам бывает в округе Ориндж – бывает часто и носит кольцо, которое дали ему мусорщики, – значит, никто по-настоящему нас не охраняет. Весь этот карантин – сплошное притворство. Притворство, из-за которого убили Тома. Слезы хлынули у меня из глаз, и я стал втирать их обратно, злой на несправедливость, на продажность – злой и огорошенный. Все произошло слишком быстро. Казалось, еще несколько минут тому назад я дремал, прикрыв глаза, на шлюпке. А теперь – как он сказал? – «Мы еще поговорим об этом в Авалоне».
Я сел. Меня отвезут на Каталину. Будут допрашивать. Может быть, пытать. Бросят в тюрьму или сделают рабом. Я больше никогда не увижу Онофре. Чем больше я думал, тем больше пугался. До этой минуты у меня не было времени сообразить, что станется со мной – я вообще мало что соображал, – но теперь стало ясно: меня не собираются отпустить в Онофре. Нет. Меня заберут с собой. При этой мысли сердце мое заколотилось – вот-вот выпрыгнет. Кровь забурлила, словно ручей после ливня. Жилы на руках набухли. Даже ноги согрелись, а дыхание сделалось быстрым и прерывистым. Я думал, что потеряю сознание. Каталина! Попасть на Каталину, никогда больше не увидеть родной дом! Конечно, это ужасный эгоизм (вы дальше прочтете, каким я часто был эгоистом), но я больше переживал из-за себя, чем из-за гибели Тома.
Капитан и офицеры стояли под красной лампочкой. Их тусклые красные отражения в покрытом солью стекле были нечеткими. Отражение капитана смотрело на меня, и я понял, что это значит – он смотрит на мое отражение. Приглядывает за мной. На баке двое матросов по-прежнему стояли у прожектора. Чинили, наверно. Больше никого на палубе не было. Нас окутывал холодный белый туман. Моря было не видать, но по плеску воды я рассудил, что до него футов пятнадцать – двадцать. Корабль слабо дрожал, но все так же стоял на месте.