Дикий фраер
Шрифт:
Совершенно обессилевший от потери крови и страха, Костя покорно отступал, не догадываясь, что лучший выход для него – немедленно упасть ничком и достать оружие. Его озадачивало поведение Романа, а в придачу обескураживал тот факт, что устремившиеся задом наперед ноги действуют проворней, чем рука, которой никак не удавалось извлечь пистолет из кармана.
– Два миллиона! – причитал он, екая в момент толчков. – Я один знаю, где их искать.
– Не ты один, – возразил Роман насмешливым тоном и заставил Костю попятиться
И в очередной раз: толк! А Костино сердечко снова: ек!
Уже совсем собравшись с силами для решительного отпора, Костя с размаху сел на невысокий парапет крыши, и она вся предстала перед его взором так отчетливо, словно глаза обрели кошачью способность видеть в темноте. Четыре квадратные башенки, поросшие лесом антенн, каждая из которых имела свою неповторимую конфигурацию. Корявые надписи, прославляющие добрый десяток рок-групп. Несколько пустых бутылок, банки, раскисшие презервативы, окурки. Тишина такая, какая только во сне бывает. И темная фигура Романа с мучнисто-белым лицом – тоже из полузабытого детского кошмара.
Призрачное лицо это вдруг стало стремительно удаляться, а потом и вовсе исчезло, скрывшись за бортиком крыши. «Я падаю!» – догадался Костя, зачем-то стараясь извернуться в воздухе, чтобы посмотреть, где ему предстоит приземлиться. Это был ничем не примечательный клочок земли, просто паршивый огородик с хлипким заборчиком, ощетинившимся кольями навстречу Косте.
– А-а! – коротко крикнул он. Это означало: «не хочу».
В тот же миг темная земля сменилась таким же темным небом, а затем перед его глазами промелькнуло чужое освещенное окно, за которым перевернутая вверх ногами женщина кормила грудью багроволицего младенца с глазами-щелочками.
Когда Костю снова развернуло в полете, падать оставалось совсем чуть-чуть, даже страх куда-то испарился. Если бы только не проклятый заборчик! Обнаружив, что его частокол уже совсем рядом, Костя резко дернул головой, пытаясь избежать столкновения.
Это ему удалось, и он прожил еще лишнюю стотысячную долю секунды до того, как неимоверная сила вбила его в рыхлую почву, наполнив взорвавшийся болью мир хрустом костей и сочным чмоканьем разрываемой ими плоти.
Глава 12
Всякому овощу свое бремя
– Застужусь я здесь к хренам собачьим! – вот как выразилась кареглазая Элька по прибытии в пункт назначения.
Этот самый пункт назначения представлял собой каменную яму размером с просторную жилую комнату, хотя, конечно, жить здесь не согласилась бы ни одна собака: слишком холодно, сыро и темно. Способ прибытия тоже нельзя было назвать комфортабельным: Эльку и Петра поочередно усадили задницами на крутую бетонную горку и подтолкнули ногами, вынуждая совершить стремительный спуск с последующим приземлением на четвереньки.
– Картошку
– Агроном, что ли? – в Элькином голосе не прозвучало ни единой приязненной нотки.
Петр вздохнул. Разумеется, девушка не могла испытывать к нему симпатии, поскольку очутилась в плену по его милости. Чем ее теперь утешать? Как заглаживать свою вину? Порывшись под собой, он откопал среди гнилья нечто сохранившее конусообразную форму, поднес к глазам и сделал новое сообщение:
– А до картошки морковка здесь была. На полу песок, вот и сохранилась.
– Крепенькая? – оживилась Элька.
Петр покосился на нее, но в темноте разобрать выражения ее лица не смог, а потому доверился своему слуху и осторожно ответил:
– Да так себе. А что?
– Длинная?
– Ну, с ладонь мою будет.
– А диаметр? – не отставала Элька с интересом юной натуралистки, изучающей редкий корнеплод. – Диаметр подходящий?
– Для чего подходящий? – спросил Петр, хотя уже догадывался, что окончание диалога не сулит ему ничего хорошего.
– Для того, чтобы ты эту морковку поганую себе в задницу запихнул, Мичурин! И откуда ты взялся на мою голову!.. Пусти-и-ите, козля-я-ятушки! – проблеяла Элька, и это получилось вовсе не смешно, потому что голос у нее был чересчур уж злым. – Пустили. Дальше что? Подыхать прикажешь в этой тюряге?
– Это не тюрьма, а овощная база, только заброшенная, – возразил Петр так веско, словно его уточнение в корне меняло дело. – Нас, когда я еще в бурсе учился, возили на такую. Картошку мы перебирали, лук…
– А капусту? – вкрадчиво осведомилась Элька. – Могу поспорить, что с капустой ты тоже имел дело.
– Откуда ты знаешь?
– Так у тебя же кочан вместо головы! Перепутал, наверное, по запарке, а? – Ее смех, наверняка звонкий, прозвучал в сыром склепе приглушенно.
– Ты… это! – мрачно сказал Петр, испытывая сильное желание запустить в обидчицу ту самую морковку, которую продолжал держать в руке.
– Что – это?
– Не очень-то! – туманно пояснил он.
– А то что будет?
– А то и будет!
– Цицерон, – заключила Элька и опять засмеялась, но уже не обидно, а просто не очень весело. – Как выбираться станем, Цицерон? Я не морковка, чтобы тут гнить до заговенья.
– Выбираться? – Петр подошел поближе к лазу, через который их сгрузили в бункер, задрал голову и предложил: – Иди сюда. Подсажу тебя наверх. На плечи мне станешь, потом на ладони.
– А потом? На голову?
– Можно и на голову, – не чванясь, согласился Петр. Хотел было похвастаться, что она у него крепкая, но вовремя сообразил, что подобная самореклама прозвучит сомнительно, а потому попридержал язык.