Дикий хмель
Шрифт:
— Слушай, Евдокия, нам мозги не заливай! — Уверенности Люськиной позавидуешь. — Ты, конечно, не Анастасия Вертинская, однако и на Бабу Ягу не похожа. Комната у тебя большая, заработок приличный. Неужели для полного счастья необходимо спать с алкашом?
— Не алкаш он. Выпивает...
— Воду из-под крана?
Не хотела бы я спорить с Люськой. Язык у нее — крапива.
Ничего не ответила Tax. He захотела. Или не успела. Потому что в коридоре послышались тяжелые шаги, дверь с легкостью необычайной
Я ожидала увидеть великана, но в комнату вошел щупловатый мужчина, моложавый. Ростом ниже Евдокии, нас с Люськой пониже. Глаза как глаза. Но очень похожи на дробины. Наверное, из-за зрачков, маленьких и тусклых.
Он замер, увидев нас, возможно, от неожиданности. И руки его прижались к бедрам будто по команде «смирно».
— Здравствуйте, — сказала я как можно приветливее.
Он не ответил мне. Спросил у Tax:
— Что это за шлюхи?
— С фабрики, Сема, — робко пояснила Евдокия Ивановна, уже одной этой робостью признавая правоту его определения.
Сема удовлетворенно кивнул, расслабился. Закрыл дверь.
— Я всегда знал, что у вас не фабрика, а бардак!
Со стыда, а, может, и с перепугу у меня онемели и руки, и ноги, и язык тоже. Я поняла, что из этой комнаты мы вполне можем выйти с такими же сине-желтыми побитыми лицами, как у работницы по фамилии Tax.
Сема приближался медленно, точно охотник, постреливая своими противными дробинками то в меня, то в Люську.
— Ты хоть раз бывал в бардаке, шаромыжник? — спросила Люська, покрасневшая и злая.
— Я везде бывал, — сказал Семен, остановившись. Теперь он смотрел только на Люську. — И всяких видел. — Щелкнул пальцами. Крикнул: — Вошь! Раздавлю!
— Вы хулиган! — вмешалась я. — Мы привлечем вас к ответственности за хулиганство!
Неторопливо, словно шея у него была на плохо поставленных шарнирах. Сема перевел взгляд на меня. Обдал пронзительным алкогольным перегаром. Потом резко повернулся к сожительнице:
— Я спрашиваю, что это за шлюхи?
Покорность и обреченность были прописаны во всем облике Tax так же ясно и четко, как в осени бывает прописан желтый цвет.
— С фабрики с нашей, — совсем тихо говорила Tax. — Это вот — бригадир. Другая — председатель цехкома...
— Председатель! — Сема вернулся к двери. Запер ее на ключ, положил его в карман. Движения у него были какие-то настороженные, как у зверя.
Подошел ко мне:
— Значит, ты председатель? Давай пропагандируй человека, агитируй, учи жить... Чего молчишь? Учи!
Он зажал мою руку.
— Пустите, — я пыталась высвободить руку. Но он держал крепко.
— Учи... Учи меня... — брызгал слюной.
— Такую сволочь, как ты, уже ничему не научишь, —
Вот тогда он отпустил меня. Сказал Люське жестко, расчетливо:
— Ты хочешь, чтобы я побил тебя? Нет. Я не побью. Я глаз у тебя возьму. Правый... Нет, левый... Поняла, что я говорю?
Теперь я схватила его за руки.
— Гад! — задыхаясь сказала. — Гад... Гад!
Он выдернул руки, словно два рычага. И ухватил меня за грудь... И пальцы его были, как клыки собаки. Секунда, другая, и я бы зашлась в крике.
Но тут... Люська, оказавшаяся за спиной Семы, пригнулась, положив ладони на коленки — так делают иногда мальчишки. Я поняла, чего она хочет. Собралась с силами. И оттолкнула от себя подонка.
Мелькнули в воздухе ноги. Перелетев через Люськину спину, Сема грохнулся головой о дверь, и она застонала, может, от восторга, а может, от удивления...
Сема лежал без движения, как труп. Люська нагнулась над ним. Нашла в кармане ключ. Сказала:
— Бери за ноги, оттащим.
Туфли у Семы были запыленные, поношенные. Я взяла его за щиколотку, но все равно было неприятно.
— Убили! — заголосила Tax. — Убили!
И бросилась к распахнутому окну.
Уж не от ее ли крика Сема ожил? Он открыл глаза, но смотрел тупо, непонимающе.
— Я напишу на вас в милицию за убийство! — кричала Tax. — Забирайте свои апельсины, подавитесь ими!
Она стала вынимать апельсины из авоськи, словно авоська была ее, а не Люськина. Апельсины падали на пол, катились в разные стороны, как бильярдные шары.
— Дай воды, — прохрипел Сема, не поднимаясь.
Tax отступилась от апельсинов. И, кажется, облегченно вздохнула.
Люська уже справилась с замком. Сказала:
— В милицию напишем мы. И запомни, Евдокия, наши действия — необходимая самооборона.
Люська написала заявление. Я не хотела подписывать, но Буров сказал:
— Не забывай о своем общественном долге... Легко быть добрым, когда по морде бьют не тебя, а кого-то другого...
— Он бил меня...
— Допустим, не бил, а щупал. Но, судя по синякам, довольно невежливо.
Третью подпись поставила соседка Tax, которая все время слушала под дверью...
Tax плакалась Люське. Приходила в цехком. Сема тоже пришел к проходной фабрики. И когда мы с Люськой увидели его, то напугались до смерти, потому что думали, он убьет нас. Но Сема был тихий и робкий. Он просил прощения. Каялся, что больше никогда ни к кому не притронется и пальцем. Тыкал нам в лицо справку с места работы, из какого-то СМУ, давая понять этим, что он совсем не тунеядец.
— Ладно, живи, — смиловалась Люська. — Только вот рожу бы тебе набить надо было пораньше, может быть, давно человеком стал.