Дикий хмель
Шрифт:
Красно-белый заборчик, невысокий; словно игрушечный, перегораживал левую часть переулка, запрещая проезд. Автобусы жались вправо, наезжали на край тротуара, переваливаясь с боку на бок неуклюже и тяжело.
— Наталья Алексеевна, — услышала я голос Широкого. Он торопливо шел за мной, размахивая черным портфелем, точно школьник.
— Здравствуйте, Георгий Зосимович.
— Доброе утро. Зайдите ко мне до начала работы, буквально на минутный разговор.
Он обогнал меня... Показывал пропуск вахтерам человек на десять впереди.
Проходная была новая, просторная. Бюро пропусков предварял холл, где стояли кресла и журнальные столики. На стенах пестрели плакаты и броские объявления о приеме на работу. Чистота всегда была козырем фабрики. За ней следили ревностно.
Я посмотрела на часы — двадцать минут восьмого. Кажется, Широкий — единственный начальник цеха, который приходит на фабрику в это время. Официально работа Широкого должна была начаться в девять часов.
Я пришла в раздевалку. Девчат там было уже много. Без платьев. В трусиках и в лифчиках. Халаты надевать не торопились. День обещал быть жарким. Кто-то даже принимал душ. Вода шипела, потрескивала.
— Загар... Смотри, разве это не загар?
— Морской лучше. Он шоколадный. За километр видно.
— Ха, ха... За километр. Ну, отмочила!
— А наш местный, как желтуха.
— Девочки, что такое желтуха?
— Доживешь — узнаешь.
Быстро переоделась. До пуска конвейера оставалось шесть минут. Если, пойду к Широкому, опять опоздаю. Опять девчонки будут коситься, а Люська плеваться от злости. Она вообще оказалась злым бригадиром и горластым. Никто и не предполагал такое. Грешным делом, думали, она своей болтовней развалит бригаду. Однако нет. За словом в карман Люська и сейчас не полезет, но за дело, за работу переживает. По-своему, конечно.
— Эй, эй! Давай чешись! Вывеску разъела, а заготовки уезжают!
В переводе на нормальный язык это означает, что какой-то работнице нужно поторопиться, что в столовой она ведет себя активнее, чем за конвейером, не успевает обрабатывать свою операцию.
— Можно? — спросила я, приоткрыв дверь кабинета.
— Да, Наталья Алексеевна, — ответил Широкий приветливо и громко. — Я жду.
Он сидел за столом, перед ним лежала раскрытая телефонная книжка. Когда я вошла, он перестал набирать номер, положил трубку на рычаг.
— Разговор будет короткий, но очень важный. В обеденный перерыв, Наталья Алексеевна, соберите бригаду. И, как председатель цехкома, поговорите с людьми. Было бы очень хорошо, если бы бригада ваша взяла обязательства повысить производительность труда за счет внедрения новой техники. И цифру назовите конкретную.
— Большая цифра?
— На три тысячи пар в месяц, — сказал Широкий, не моргнув глазом.
— Это очень много, — в отличие от начальника цеха, я сидела за конвейером и знала, что это
— Волков бояться — в лес не ходить. Цифра, Наталья Алексеевна, должна быть весомой. Иначе и огород городить нечего...
Я покачала головой. Помнится, вздохнула, С Широким не соскучишься: ему главное — везде и всюду быть первым. Поинтересовалась:
— А техника-то новая будет? Люди же спросят.
— Будет. Точно будет. Потому и нельзя терять ни минуты. Иначе какой другой цех опередит. На фабрику уже машины завезли, чехословацкие, загибочные, фирмы «Свит». Договорились?
— Надо бы с партбюро посоветоваться, — сказала я.
— Корда в курсе дела. Целиком — за. Но провести это должна ты, профсоюзный руководитель цеха. Решено?
— Попробую, Георгий Зосимович, — без особого энтузиазма ответила я. — Только лучше не в обеденный перерыв, а в конце работы.
— Не разбегутся?
— Нет. Мы минут на пять раньше конвейер остановим.
— Хорошо. Разрешаю.
Однако не прошло и четверти часа, как Широкий явился ко мне за конвейер; Наклонился:
— Собрание проведите в конце обеденного перерыва. А конвейер на десять минут задержим. Договорились?
— Торопитесь, Георгий Зосимович, — не без подковырки сказала я.
Он завертел головой, и лицо его посерело:
— Не тороплюсь, а сердцем чую: могут опередить другие. Инициатор — он только один. Все прочие имеют право лишь подхватить его почин.
— Это тоже почетно.
Широкий посмотрел на меня с удивлением, прикусил губу. Потом повел плечами, словно сбрасывая оцепенение. Сказал многозначительно:
— Дипломат вы, Наталья Алексеевна. Дипломат.
Но, конечно, он меня переоценивал. И не только он — Буров говорил:
— Это верно. Ты живешь на авансы. Твоя форма, достойная самых высоких эпитетов, еще не соответствует содержанию. Но ведь содержание — дело наживное.
— Ты меня обрадовал.
— Я только сказал правду. Будь уверена, я начиню тебя содержанием.
— Как пирог капустой.
— Сравнение примитивное, однако точное. Не случайно же я покатил за тобой в далекий дождливый Туапсе. Отдавая должное твоим женским данным, признаюсь: прежде всего меня прельстила сложность задачи.
— Нашу семейную жизнь я должна рассматривать как эксперимент?
— В какой-то степени.
— Прекрасно, прекрасно. В какой-то степени я, Наталья Алексеевна Миронова, рабочая обувной фабрики «Альбатрос» с незаконченным высшим образованием — подопытный кролик?
— Ты боишься, что у тебя вырастут большие уши? — пульнул остроту Буров.
— Я боюсь, что прежде у тебя вырастут рога.
Буров покраснел. Он был нормальный ревнивый мужчина. И, я полагаю, страдал при мысли, что жена может изменить ему. Прямолинейная дерзость приводила его в замешательство, мозг не срабатывал, как могла не сработать кибернетическая машина, если бы в нее грубо сунули обыкновенную сучковатую палку.