Дикки-Король
Шрифт:
— Плохо себя чувствуешь? — невпопад спросил он.
— Ничего, не смертельно, — ответила она с вымученной улыбкой. Внезапно ей стало совсем не по себе, и она, вовсе не привыкшая к душевным терзаниям, тут же подумала, уж не ангина ли у нее. Правда, горло не болело.
Казалось, Полина хотела еще что-то сказать, но тут ее окликнули.
— Ты идешь, Лилин? — прокричала Анна-Мари. Она догнала ее. Группа фанатов, измученных жарой и нагруженных пестрыми узлами, медленно тянулась к замку.
Он спал. Спал так, словно сон опьянял его, спал, словно провалившись в какую-то
— Так не могло продолжаться… — послышался чей-то дружеский и теплый голос. — Не мог же ты спать вечно…
Дикки открыл глаза, увидел привычную и удобную, как номер в отеле, большую комнату, солнце на балконе, сидящего в кресле у изголовья отца Поля, его огромную, внушающую чувство покоя фигуру, которая, словно ширма, отделяла его от света. Все сразу же, с какой-то необычной отчетливостью, вновь всплыло в памяти Дикки. Газета, которую протянул ему Алекс, где рассказывалось о гибели Колетты, и фотографии, сказанные радостным голосом слова Алекса «а вот и сюрприз!». Головокружение, которое он почувствовал. Аллея сада, освещенного луной, аллея, окаймленная мертвенно-белыми статуями, что вела к бассейну, на дне которого лежал труп Дейва. Дикки почудилось, что он заснул мгновенно. Ему даже почудилось, будто он сказал: «Если я посплю минуты две-три, то выдержу…»
И вот он очнулся в этой комнате, на большой кровати с медными перекладинами на спинке.
Резким движением он присел в постели, осторожно озираясь, охваченный внезапной тревогой. Но в комнате, кроме отца Поля, никого не было. Да, они были вдвоем в тот момент, когда он заснул.
— Мы в отеле? — робко спросил он.
— Ты у меня, — сердечно ответил отец Поль, опуская ему руку на плечо. — Тебя здесь не будут беспокоить. Ты знаешь, что спишь уже несколько дней?
Дикки встрепенулся, но рука удержала его за плечо.
— Мне все известно. Про турне, гала-концерты. Со всем этим покончено. Неустойки выплачены. Популярность твоя растет. Мы все разъяснили к чести для тебя. Легенда такова: потрясенный до глубины души смертью одной фанатки, ты вынужден был удалиться. Ты не отдыхаешь, ты вопрошаешь свою совесть, ты уходишь от дел, как светский человек, «не принимая никаких религиозных решений». Выражение принадлежит мсье Вери. Специальная пресса комментирует это событие, фанаты ждут и трепещут, короче, все на сегодняшний день улажено. Теперь у тебя есть время.
Дикки снова откинулся на подушки.
— С турне покончено… — прошептал он. — Значит, я не выдержал… Мне так хотелось… А Дейв? Похоронили? Нам надо бы…
— Мы все уже сделали. И его семья, и Алекс. Дикки, все это в прошлом. Мы за тебя решили все, что касается денег. Большего мы сделать не смогли. Или ты полагаешь, что я способен сделать для тебя большее?
Дикки поднял на него растерянный взгляд. Его захлестнула волна безотчетных чувств, никчемных и бессмысленных вопросов, и на мгновенье он изо всех сил пожелал заснуть, опять впасть в забытье. Дейв погиб по его
Дикки еле слышно поблагодарил. Он чувствовал себя совсем потерянным. Ему, кого к этой постели приковывал болезненный страх, оставалось лишь одно — прикрываться вежливостью, внешним достоинством, это не даст ему превратиться в заурядного молодого человека. Отца Поля это растрогало, правда, слабо — он обладал слишком большим опытом и не впадал в излишнюю сентиментальность, но все-таки чуть-чуть растрогало. Это чувство собственного достоинства у Дикки дополнялось вызывающей удивление доверчивостью. Он, казалось, совсем не испытывал неудовольствия от того, что в замок его привезли вопреки его воле, совсем не обнаруживал неприязни к тому, что препоручен заботливому попечению отца Поля.
Дикки еще раз попытался приподняться, но не смог.
— Но что же со мной будет? — спросил он; в словах его скорее звучал вопрос, нежели жалоба.
— Мы об этом поговорим, постараемся во всем разобраться, решим твои проблемы…
— Я ухожу со сцены, — тяжело вздохнув, сказал Дикки. — Ухожу…
Он ждал возражений. Ждал по привычке, ибо сотни раз объявлял «я ухожу» и сотни раз наталкивался на утешительную недоверчивость, доводы денежного свойства, которые его останавливали — «Ну да, птенчик мой, ты все бросишь, но только после праздников… У тебя новогоднее шоу… выход пластинки…», — и из месяца в месяц Дикки, кого другие люди как бы избавляли от этого подавляющего комплекса вины, продолжал петь…
Отец Поль молчал.
— Я ухожу…
Дейв, Колетта — это уж слишком. И мальчик, который на улице плюнул ему в лицо. Вдруг он вспомнил о нем, об этом малыше; тогда Дикки вышел за сигаретами.
— Я вам рассказывал о мальчике?
В большой пустой комнате его голос звучал как-то необычно звонко. Грузная фигура отца Поля действовала успокаивающе.
— Я больше не могу выносить этого. Больше не могу…
Дикки чувствовал слабость, наверное, потому, что слишком долго спал, и тем не менее ему хотелось спать еще. Внезапно у него вырвалась какая-то детская жалоба:
— Мне хотелось бы вернуться домой…
Да, сейчас он заснет. И тут равнодушный — без жестокости, без жалости — голос спросил:
— Но разве у тебя есть дом?
Он проснулся от этого острого, короткого укола в сердце. Этой словно ножевой раны, нанесенной уверенной рукой хирурга или палача.
— Конечно, есть…
Голос его плывет.
Иногда Дикки думалось, что ему следовало бы оставаться «у себя». В маленьком промышленном городке, в родном квартале, напоминающем деревню, в своей лавчонке «кафе-табак» люди должны оставаться на своем месте; носить собственное имя. Они — Руа. Но из каких Руа, тех деревенских (дядя Гюстав) или городских из лавчонки «кафе-табак». Всем известно, что ферма — его нераздельная собственность; всем известно, что мадам Руа потеряла дочку и что эти люди, Руа, никогда «никому ничего не должны». Все живут там размеренной, ясной жизнью. Живут в страхе перед нехваткой, перед войной, а главное, в страхе сдвинуться с насиженного места.